Гости: Вадим Басс, доцент факультета истории искусств ЕУ; Дмитрий Козлов, кандидат искусствоведения, выпускник факультета истории искусств ЕУ
Т. Троянская― Ну что, мы уже в эфире. 13 часов 8 минут, программа «Чаадаев». Сегодня будем говорить о сохранении модернистского наследия с нашими гостями. Я приветствую Вадима Басса, доцента факультета истории искусств Европейского университета в Петербурге. Добрый день, Вадим.
В. Басс― Здравствуйте.
Т. Троянская― И Дмитрия Козлова, кандидата искусствоведения, выпускника факультета истории искусств Европейского университета. Добрый день, Дмитрий.
Д. Козлов― Добрый день.
Т. Троянская― Напомню наши средства связи. Во-первых, у нас ведется видеотрансляция в Youtube, поэтому присоединяйтесь. Здесь вы можете задавать вопросы и общаться друг с другом. Давайте обратимся к вопросу – нужно ли сохранять это самое наследие? Речь не только о модерне, речь и о памятниках эпохи конструктивизма. Нужно ли их защищать? Дмитрий?
Д. Козлов― Как раз к теме нашей передачи буквально недавно вышел русский перевод книги Оуэна Хазерли «Воинствующий модернизм», и там автор как раз предпринимает попытку защитить модернизм от охранителей наследия. Он говорит о модернизме, как о некой контркультуре, воинствующей контркультуре, которая появилась для того, чтобы уничтожить предшествующую, воинствующую контркультуру, а на освободившемся месте построить новый мир. Попытки увенчались успехом, эта архитектура возникла.
Нюансы такие: Хазерли говорит о том, что эта архитектура возникла для общества, которого, собственно, сейчас уже не существует. Поэтому он отделяет модернизм от всей остальной архитектуры, говорит об этой архитектуре, как о чем-то тотальном, универсальном, о том, что не предполагало перехода ее в статус памятника.
Т. Троянская― То есть, условно говоря – «сделал свое дело и уходи».
Д. Козлов― Освободи место другому. Это функциональная архитектура. Она предполагает развеску рекламы по своим стенам, перепланировки, достройки.
Т. Троянская― То есть, как нечто временное, более или менее?
Д. Козлов― Да. И в этом смысле защищать модернизм не нужно. Он обусловлен некой социальной средой, которой сейчас уже не существует. Но мы находимся на других позициях. Мы находимся на позициях охранителей, и, отдавая должное всей этой теории модернизма, переводим памятники этой контркультуры в статус памятников, и предлагаем их защищать, несмотря на то, что она имеет такой воинствующий статус.
Т. Троянская― Да, Вадим.
В. Басс― Дмитрий здесь работает немножко адвокатом дьявола. Наверное, стоит говорить о том, что в перспективе истории ХХ века это уже стало памятниками. И мы можем дальше связывать с этой архитектурой разные ценности, эстетические, исторические обстоятельства. Грубо говоря, эти здания – уже памятники по факту, с ними связано какое-то количество человеческих историй, и так далее.
Проблема в том, что та позиция, о которой говорит Виктор — проблема некоторым образом «воинствующей контркультуры» (хотя конструктивизм вполне себе стал мейнстримом) – эта позиция сегодня не обеспечивает социальную актуальность этой архитектуры. Потому что завтра к вам приходит девелопер и говорит, что «вот есть квартал, который вы называете памятником 1932 года, но я сейчас это всё снесу, и построю город-сад замечательный с 22-х этажными домами».
Должны быть какие-то социально-приемлемые аргументы, которые разделяются разными слоями общества. А не только экспертами по части истории архитектуры, реставрации и так далее, которые позволяли бы обеспечивать какое-то выживание этих вещей. Потому что какие-то жанры больше располагают к тому, чтобы можно было приспособить к современному использованию эти здания, допустим, всякого рода здания культурного назначения. А жилье, понятно, что человек к вам приходит и говорит, что «это жилье по стандартам 1920-нного года, с планировками по стандартам 1920-нного года», и так далее.
Другое дело, что слухи о низком качестве строительном конструктивисткой архитектуры – это такой вечный аргумент, они несколько преувеличены. Существуют исследования, посвященные тому, как сделана эта архитектура, и в общем, сделана она не хуже какой-то другой.
Т. Троянская― То есть, несмотря на то, что это возникало вроде бы временно, это вполне себе строилось на века?
В. Басс― Это не строилось на века. Во-первых, у вещей все-таки есть некий запас прочности. Кирпичная «хрущевка» тоже не строилась на века. Но вы ее видите и через полвека после того, как она была построена. А во-вторых, это была архитектура подчеркнутой современности. Она не то чтобы строилась на века, она строилась как абсолютно современная, contemporary вещь. В этом и есть некоторая проблема. Потому что представления о современности очень сильно меняются.
Есть аргумент, перед началом разговора Дмитрий этот аргумент приводил: есть некий способ объяснить качество, или достоинство, право на существование этой архитектуры через ее профессиональную актуальность. Условно, то здание, в котором мы сегодня сидим – до известной степени наследник этого модернизма. В этом смысле очень качественная современная архитектура – ну не знаю, сядьте на поезд и поезжайте к соседям финнам – она, как раз продолжает, до известной степени, эту модернистскую традицию. Но, к сожалению, это аргумент, который с девелопером работает менее всего.
Т. Троянская― Спрашивает наш слушатель: «Вы про модерн или про конструктивизм, простите?» Да, здесь нужно пояснить.
В. Басс― Это такая терминологическая ловушка: то, что во всем мире называется modern architechture – это именно модернизм.
Т. Троянская― Речь не о модерне.
В. Басс― Речь не о модерне, а о том, что еще называется «современным движением», то, что называется в перспективе истории ХХ века «интернациональным стилем», и так далее. Это та самая современная архитектура, которая утвердилась после Первой мировой войны и дальше вполне успешно в разных ипостасях просуществовала до постмодернизма, до середины-второй половины 60х, а дальше каким-то образом трансформировалась, мимикрировала, разошлась по разным ветвям и так далее.
Т. Троянская― Простите, вопрос дилетанта: почему мы сейчас говорим о конструктивизме, при этом тот же модерн, который мы только что вспомнили – он тоже в свое время был современным, однако сейчас все считают, что это достояние и никто даже не покушается на памятники модерна?
Д. Козлов― Тут, наверное, дело как раз в социальной обусловленности, потому что архитектура модерна, дореволюционная архитектура, она для спокойной…
В. Басс― Это архитектура среднего класса.
Д. Козлов― …для среднего класса, для спокойной жизни. А дальше появляется архитектура революционная, политизированная, с неким сдвигом в социальной сфере. Вся жизнь человека менялась и регламентировалась теперь уже совершенно по-другому, нежели жизнь человека в особняке эпохи модерна.
В. Басс― Здесь есть еще вот какой аргумент: поскольку все-таки проектирование и строительство конструктивистской эпохи было универсальным и массовым, то эти дома по сравнению с архитектурой дореволюционной – это было очевидное падение в смысле жизненных стандартов. Другое дело, что если взять, скажем, район Нарвских Ворот, где создаются большие конструктивистские ансамбли, то, если вы смотрите на дореволюционные фотографии – вы видите гораздо более низкие жизненные стандарты, это трущобные районы, почти что избушки. Есть старые фотографии, это почти что избушки.
Д. Козлов― Закопченные…
В. Басс― Либо это рабочая казарма. Поэтому для тех, кто переезжал, даже при покомнатном заселении, что было более-менее мейнстримом в советское время, и то жизненные стандарты этих людей улучшались. Хотя понятно, что если вы переезжали из инженерской квартиры 1907 года в жилье 1929-го, то это какой-то дауншифтинг.
С другой стороны, есть еще проблема, которая наглядно отразилась в судьбе Таганской АТС в Москве. Когда ее фактически приговорили к сносу, была сделана экспертиза, которая предполагала некий набор очков, по сумме которых памятник может остаться в статусе такового либо быть приговорен к уничтожению. Среди тех позиций, по которым оценивается постройка, допустим, есть количество лепной декорации, и по этому пункту московские историки архитектуры и борцы за московское наследие провели альтернативную экспертизу.
И было видно, что там тоже были сделаны в свое время какие-то нарушения, но даже если честно идти по этому гайду, по этой последовательности шагов, то любой дом с лепниной на фасаде, будь он трижды ни о чем, дает много очков вперед самому совершенному конструктивистскому зданию, потому что там чистые формы, чистые поверхности, и тонкой сложной многодельной лепнины на фасаде нет. А зритель считывает количество работы, это нормально, это еще и ситуация вполне современная, когда в вещах рукодельных, многодельных вы понимаете, что с вами разговаривают, вас уважают, и поэтому у вас нет вопрос к тому, почему надо сохранять здание 1907 года.
Т. Троянская― Смотрите, вы вспомнили Нарвскую — то, что было и то, что стало. Сейчас вот про Таганскую вы сказали, и до эфира мы вспоминали ДК Первой пятилетки. Хорошо, когда вместо того, что разрушено появляется функциональное – это один вопрос, но то, на что, простите, приятно посмотреть – это одно. А если появляется здание, которое напоминает торговый комплекс, как с этим быть?
В. Басс― Это беда, проблема, связанная с качеством текущего строительства, текущего проектирования. И даже в том, что создают сейчас, есть вещи более симпатичные…симпатичные – дурное слово, есть вещи более убедительные, интересные, качественные, и есть вещи, сильно уступающие тому, на место чего они пришли. В этом. Конечно, большая проблема. Если вы обсуждаете судьбу постройки, неважно — 1907, 1927 или 1937 года, то это еще вопрос в том, что придет на ее место. И, учитывая, среднее качество строительства в Петербурге сейчас — я не имею в виду строительные материалы, хотя это тоже проблема, я имею в виду некое художественное качество – это некое падение, да.
Т. Троянская― То есть, получается, что руководство прошлое было гораздо мудрее нынешнего?
В. Басс― Вот это никак ни к руководству. Наверное, в каком-то измерении это и к руководству, но вообще это – это к стандартам архитектурной школы; к стандартам архитектурной отрасли; к тому, есть ли у вас честный конкурс — нет ли у вас честного конкурса. Тут есть масса привходящих. И опять-таки, в одно и то же время в одном и том же городе, появляются вещи более-менее приличные. Даже если вы приходите на какую-нибудь Петербургскую архитектурную биеннале – 10 лет назад вам вообще там нечего было смотреть, просто страшно было заходить, а сейчас у каждого бюро уже по какому-то приличному дому, нестыдному, наверное, есть.
Т. Троянская― А как в целом? Вот вы сказали, что конструктивистское здание невозможно подстроить под жилой дом. А что делать в этом смысле? Лишаться этой постройки?
Д. Козлов― нет, ну жилье – конструктивистские жилые массивы на «Нарвской» реконструируются, это жилье низшего среднего класса. Эта работа идет, санации производятся. Ценность этой застройки, в типологическом смысле – это очень много публичных пространств, которых сейчас в городе не хватает. И если бы действительно обратили внимание на эту сторону дела, чтобы новую жизнь создавали публичные пространства…
У нас есть пример хлебозавода, конечно это не публичное пространство было, но предстоит ему, видимо, стать публичным – тут сразу много очков появляется в пользу реконструкции. Вот стоит конструктивистское здание, что с ним делать? Оно у нас не используется и потихоньку разваливается. Давайте мы там культурный центр устроим! И сразу всех это устраивает.
А вот что сделать на месте руин бани на улице Зои Космодемьянской? Тоже, наверное, какой-то фитнесс-центр. Были предложения восстановить его в прежних формах, но надстроить еще несколько этажей, сделать что-то подобное тому, что произошло с ДК им. Капранова на Московском проспекте. Но это такой особый путь – удовлетворить социальный запрос проживающих там людей, но из памятника это сделает какую-то шутку.
Т. Троянская― В общем, да, получается такая смесь бульдога с носорогом, нет? Или в принципе можно как-то подстроиться?
Д. Козлов― Если снизить запросы девелопера, что ему нужно не шесть этажей, а вот этих трех будет достаточно.
Т. Троянская― А вообще такие компромиссы, на ваш взгляд, они адекватны?
Д. Козлов― Тут дело, наверное, в авторитете чиновников, власти, охранителей. И в их диалоге с девелоперами.
В. Басс― История с фабрикой «Красное Знамя» показывает, что есть типы использования, которые не обеспечивают выживание памятника, мы это видели в связи с попытками создать там некий Центр современного искусства, о котором говорилось. Это способ что-то сделать, не решив проблему. И то, что сейчас происходит – да, там будет какое-то использование, гораздо более приземленное, вероятно.
История с реконструкциями таких ансамблей отчасти еще связана с тем, во что они встраиваются. Это необязательно здание, которое нависает. Мы видим по «Красному знамени» и по истории с Левашовским хлебозаводом, что все-таки очень много зависит от того, что появляется рядом. Потому что в отдельных случаях, как в случае с «Красным Знаменем» (я знаю, что многие коллеги не разделяют мою позицию) – это такая средняя приличная современная архитектура, отчасти стилизованная под то же самое модернистское зодчество. Дальше можно говорить о том, что оно близко подходит к Мендельсону, не близко подходит к Мендельсону.
Ситуация с Левашовским мне представляется, именно в архитектурном смысле, гораздо более уязвимой, потому что там есть очевидный на мой взгляд дисбаланс той архитектуры, которая есть, и той, которая появится. То есть, в этом смысле вопрос в том, во что вы встраиваете памятник или что появляется вокруг него. Это проблема. С которой столкнулись задолго до того, как у нас стали эту архитектуру как-то реконструировать. Потому что весь мир с проблемой какого-то приспособления, выживания модернистской архитектуры, столкнулся уже какое-то время назад.
Т. Троянская― И для всего мира это проблема, или это особенности нашей страны все-таки?
В. Басс― В принципе это всюду более-менее проблема, потому что – у вас есть архитектура 20-30х годов, которая изначально сделана под определенный социальный уклад, социальные ценности и задачи. Дальше это все каким-то образом меняется. Хорошо, когда у вас есть дом-коммуна, который изначально был сделан так, что вы можете нафаршировать его – собственно, как оно и было – Общежитием текстильного института. Но вы не можете из всех домой такого типа сделать студенческие общежития, потому что далеко не все готовы жить в домах такой планировки.
Опять-таки, использование этой архитектуры – это некоторая проблема для пользователей. Это некоторый, отчасти сознательный жест. Для кого-то это действительно, очень сильно ценная ценность, и то, что вы живете именно в доме архитектора Гинзбурга, Симонова или Никольского – уже обеспечивает право на существование таких вещей, придает смысл тому, что вы готовы существовать вот в такой планировке. Но это не универсальный ответ, к сожалению.
Т. Троянская― Что вы думаете про пространство ARTPLAY? Это Красногвардейский район, площадка, которую пытаются, с одной стороны, использовать, как некое креативное пространство, с другой стороны — полумертвая площадка.
Д. Козлов― Как обычно говорит в этих случаях Александр Стругач – они ждут повышения цены на землю, которая вокруг расположена, чтобы потом реализовать более выгодный какой-то проект. А такие креативные пространства нужны для временного заполнения таких помещений.
Т. Троянская― То есть потом там не будет креативного пространства?
Д. Козлов― Опыт подсказывает, что все меняется.
Т. Троянская― А с чего вдруг цена там должна повыситься, отчего это вообще зависит?
Д. Козлов― Меняются девелоперы, приходят новые, и смотрят на эту площадку как-то иначе.
Т. Троянская― там же должен быть «Газпром» изначально по соседству, но не случилось.
В. Басс― Все-таки здесь мы немножко переезжаем в другую тему, даже хронологически.
Т. Троянская― Я понимаю. Более позднее время, да.
В. Басс― Наверное, речь идет о более общей проблеме приспособления промышленных территорий, промышленных зданий или каких-то больших модернистских ансамблей, причем тут и время уже совершенно другое, мы уже вылезли из конструктивизма, ну и Бог с ним. Скорее разговор может идти о том – и это разговор все-таки с урбанистами, или специалистами по городской экономике, это меньше к историкам архитектуры – в какой степени вот такой тип использования обеспечивает долгосрочное существование.
Т. Троянская― Сейчас мы сделаем паузу, поскольку московские новости. Через несколько минут вернемся.
НОВОСТИ
ЗАСТАВКА
Т. Троянская― Мы возвращаемся в студию, продолжаем говорить о сохранении модернистского наследия. Вадим Басс, доцент факультета истории искусств Европейского университета, и Дмитрий Козлов, кандидат искусствоведения, выпускник факультета истории искусств Европейского университета. У нас сейчас время рубрики «Умный Город», слово Сергею Кагермазову. Давайте послушаем, что он нам расскажет, и потом, если хотите, сможете прокомментировать.
УМНЫЙ ГОРОД
Сюжет об умных домах можно часто встретить в научной фантастике. Сегодня это становится действительностью. Благодаря большим данным, облачным вычислениям и машинному обучению появляются работающие прототипы умных зданий. Новинка этих зданий заключается в том, что они способны отслеживать предпочтения, интересы, а также эмоциональные и физиологические реакции проживающих в них людей. На основе этого умные дома изменяют среду проживания.
Эти здания могут выполнять очень разные функции по отношению к своим обитателям. Они могут быть прагматическими, например, автоматически регулируя уровень кислорода в помещении или убирая в нем пыль. Они могут быть и терапевтическими – скажем. Такой дом считывает сердечный ритм и дыхание человека, и подстраивает цветовую гамму под его настроение. Они могут быть даже провокативными, подстрекая человека на то или иное поведение – допустим, заставляя его больше работать и меньше лениться.
Исследователи отмечают, что уже сегодня существует множество типов адаптивных домов. Есть тип реактивного дома, который требует прямого ввода команды от своего обитателя, когда, скажем, нужно, чтобы человек нажал на кнопку уборки. В свою очередь, интерактивные дома основываются на диалоге между пользователем и системой – то есть, нажатие на кнопку уборки может встретить возражение со стороны системы умного города. Дом скажет, что он чист, и не нуждается в уборке. В этом случае человеку и его пространству придется договариваться о том, что каждый из них считает чистым.
Еще один тип – перцептивные дома, они считывают поведение людей и их мимику. Это нужно, чтобы понять, какие эмоции жильцы испытывают и чего хотят. Скажем, грусть или отвращение на лице хозяина может свидетельствовать о том, что необходимо убрать помещение. Но верхом технологической эволюции исследователи считают про-активное пространство, которое будет предсказывать потребности обитателей на основе сложной модели их поведения. В этом случае умный дом, опираясь на данные об эмоциях, поведении, мимике, физиологии предугадывает, когда ему убраться, чтобы не помешать человеку.
Помимо собственно жилых домов сегодня также разрабатывают прототипы умных офисных зданий – такие здания считывают поведение, график работы и предпочтения сотрудников. Это нужно, чтобы регулировать потребление энергии, уровень света и доставку еды. Существуют и идеи умных отелей. Эти отели подстраивают температурный и цветовой режим номеров под каждого нового въезжающего клиента, а также отслеживают его поведение. Это экономит электричество, воду, а также ванные полотенца.
Сегодня основные проблемы с умными домами, как и во многих других сферах и цифровых технологиях – это данные. Адаптивной архитектуре нужно много персональных данных, их могут передавать обслуживающей компании и даже третьим лицам, чтобы улучшить сервис. Это ставит вопрос безопасности раскрытия персональных данных и ответственности. Пока эти вопросы не решат на законодательном уровне, из технологий умного дома можно будет пользоваться лишь умными чашками и роботами-пылесосами.
Т. Троянская― Я всегда, когда слышу про «умные дома», вспоминаю британский мультфильм «Уоллес и Громит», про собаку и ее хозяина. Там в одной из серий что-то пошло не так, когда всё нарушилось. А вы что думаете про умные дома? Насколько они могут встроиться в нашу жизнь?
Д. Козлов― Я сразу подумал про передачу персональных данных в управляющие компании и какие-то другие компании.
Т. Троянская― Сразу про безопасность вы подумали.
Д. Козлов― Да, и про необходимость создания некого фонда, в который необходимо откладывать деньги, чтобы в дальнейшем твой дом стал умным.
Т. Троянская― Да, это так.
В. Басс― Я бы, наверное, отреагировал на 2 пункта в том разговоре, который сейчас был и которые имеют прямое отношение к нашей теме с конструктивизмом. Первое – про эмоциональные реакции. Есть две позиции, по которым изучение конструктивистской или раннемодернистской архитектуры полезно и имеет смысл именно в связи с какими-то современными событиями.
И то, что было сказано про эмоциональные реакции – это первая позиция. Потому что именно в архитектуре раннего модернизма не то чтобы впервые архитекторы начинают эксплуатировать психологию, но психология вполне отчетливо осознается, как инструмент архитектора. То есть архитектура начинает восприниматься, как искусство провоцирования определенных эмоций и реакций, и это становится формообразующим фактором.
Понятно, что, скажем, барочный архитектор по факту делал то же самое (простите за пошлое сочетание «по факту») – вы приходите в церковь Борромини и вам тоже определенным образом программируют эмоции. Буквально, осознанно и записано в качестве некой составляющей профессионального облика архитектора и профессионального инструмента архитектора это было именно в 20е годы, именно в раннемодернистской архитектуре.
И второй момент связан с разговорами про «больше работать и меньше лениться», про всякие такие вещи. В каком-то смысле эта социальная неактуальность или проблематичность конструктивистской архитектуры связана с тем, что это все-таки очень сильно архитектура индустриальной эпохи, причем в очевидном виде. Человек там немножко мыслится, как придаток к машине, который надо поселить, помыть – вот, баня есть; питать периодически, или смазывать; заболел – подлечить. Если вы придете к метро «Нарвская» — вы увидите весь комплекс сооружений, которые и были призваны как раз полностью…
Т. Троянская― Такое обслуживание человека.
Д. Козлов― Умный район.
Д. Басс― Обслуживание человека, но при этом в качестве немножко такого придатка к производству.
Т. Троянская― Это как робот, которого нужно смазать, напитать чем-то.
Д. Басс― В этом смысле существует огромная критика модернистской архитектуры, что не отменяет ее часто блестящего художественного качества, значимости в качестве памятников эпохи, исторический сооружений и так далее. Но при этом возьмите Питера Блейка с его книгой «Форма следует за фиаско», где буквально по пунктам, еще в 60е годы…простите, год мог наврать, может быть это уже и 70е… вам рассказывают о том, в чем идеи модернистской архитектуры немножко провалились.
Вы говорите про чистую форму – посмотрите, как это работает. Вы говорите по чистый фасад – посмотрите на модернистский дом через два года, вот он весь потеками пошел. Вы говорите про идеальную функцию – на самом деле идеальная функция тоже не работает. Что, опять-таки, совершенно не отменяет качества этой архитектуры.
И еще некоторая проблема, тоже связанная с судьбой этих зданий – это проблема аутентичности. Потому что в приложении к исторической, «старой» архитектуре – это некое общее место. Нас волнуют подлинные камни, мы занимаемся историей, зафиксированной в камнях. А модернистская вещь – ДК им. Капранова хороший пример – вроде дом тот же, он пересобран фактически. Это то же здание или образ того же здания? И как бы к этому отнеслись сами модернисты? Потому что у них были очень внятные отношения с современностью, но хотели ли они видеть себя в качестве вот такой же истории, классической архитектуры – это вопрос.
Т. Троянская― У меня такой вопрос: а когда возникает понимание, что это – художественное произведение? Как только оно появилось? Кто назначает, что это – архитектурный памятник, либо просто обычное здание?
Д. Козлов― Некоторые сразу воспринимают, как НРЗБ описывалась архитектура конструктивизма: «Остекленные поверхности, подсвеченные изнутри», и это очень мощный эстетический эффект производило на современников. В современном КГИОП вопрос рассматривается комиссией, минимум 40 лет архитектурное сооружение должно просуществовать. После сорока лет комиссия из специалистов рассмотрит вопрос, если со стороны общества будет подана заявка на включение этого объекта.
Т. Троянская― Это как раз вот по тем пунктам – лепнина и т.д., о которых вы говорили?
В. Басс― Тот сюжет, пример был московский, где буквально есть перечень позиций, по которым дом набирает больше или меньше очков. То есть, уникальный дом или представитель какого-то типа, какой-то серии – это сразу в разы меняет количество очков. Я бы еще сказал, наверное, о том, что как ни старались конструктивисты быть деловитыми, и внешне никак не похожими на старых художников, все-таки они – по крайней мере идеологи этого направления – всегда говорили, что «да, всегда есть какой-то довесок художественности, некое художественное качество, которое мы не должны упускать, и которое нельзя подменить ни функциональным, ни психологическим».
И если вы почитаете раннего Гинзбурга, но говорит ровно об этом, что «нас упрекают в том, что мы вообще не обращаем внимания на эстетическую сторону, но это неправда, потому что у нас эта эстетическая сторона встроена». Или вы почитаете того же Ле Корбюзье, он говорит: «Разум – это замечательно и это работает, но нужна и поэзия». Это тот случай, когда идеологи модернизма, архитекторы-модернисты не так радикально рвали с традицией, как это может показаться. Они всячески заявляли этот разрыв. И то не все…
Т. Троянская― Но все-таки держались корней.
В. Басс― Все-таки они представляли очень успешную профессиональную традицию.
Т. Троянская― У нас осталось полторы минуты до конца. Мы немного затронули здания, которые были построены уже во второй половине ХХ века, вспомнили площадку, где ARTPLAY находится – с ними та же проблема, что со зданиями эпохи конструктивизма?
В. Басс― Вы знаете, сейчас пошла большая волна интереса историков и публики к архитектуре позднего советского модернизма, и, допустим в Москве «Гараж» издает серию, в которой уже вышли архитектура московского модернизма, модернизма Алма-Аты – это то, что делают Анна Броновицкая, Николай Малинин и Юрий Пальмин, совершенно блестящие путеводители. Это буквально приобретение последнего десятилетия, когда вдруг оказывается, что то, мимо чего вы ходите каждый день и воспринимали, как серую сарайную вещь – вообще-то это тоже часть архитектурного наследия, тоже вполне достойные вещи.
Т. Троянская― Она больше встраивается в современность?
Д. Козлов― Лучше встраивается. Но как сделать памятник из научно-исследовательского института – не очень понятно.
Т. Троянская― На этом многоточии мы закончим нашу программу на сегодня. Вадим Басс, доцент факультета истории искусств Европейского университета и Дмитрий Козлов. Кандидат искусствоведения, выпускник факультета истории искусств Европейского университета были у нас в студии. Спасибо.
Д. Козлов― Спасибо, до свидания.
В. Басс― Спасибо.