Гость: декан истфака Европейского университета Юлия Сафронова
М. Нуждин― Добрый день, здравствуйте, это программа «Чаадаев», я Марк Нуждин, это совместный проект с Европейским университетом, и в этой программе мы рассказываем вам о наиболее интересных и актуальных открытиях из общественных наук. И сегодня у нас историческая тема, сегодня говорим об истории. В нашей студии декан исторического факультета Европейского университета, Юлия Сафронова, здравствуйте.
Ю. Сафронова― Здравствуйте, Марк.
М. Нуждин― И наша сегодняшняя программа будет посвящена студенческим протестам. Студенческие протесты – это то, что мы видим вокруг себя. Это то, что, наверное, всегда сопровождало студентов и студенческую среду, потому что молодежь все время чем-то недовольна. Но в истории России существует определенный момент, этап, когда это недовольство или, может быть, не только недовольство, а вообще проявление вот этой вот молодецкой удали, когда студенты, чувствуя в себе молодую кровь, пытались как-то проявить себя. Не только в законном поле, скажем так, а еще и выходками. Есть такой период, когда вот эта удаль, она начала, власти начали обращать внимание, она начала получать форму какую-то общую, какой-то организации, и этот период – это семидесятые годы 19 века. Поэтому сейчас мы, от нашего современного этапа, где все это тоже есть, перейдем вот туда. И у меня первый вопрос: а что такого, собственно, произошло в 70-е годы 19 века, что молодежь из, условно, чего-то надраить, какую-то часть тела бронзовой статуи до блеска, вдруг начала читать книги и излагать какие-то идеи, заметные даже полиции?
Ю. Сафронова― Нужно сказать, что поколение 70-х, вот эти ребята, им было от 14 до 20+, это совершенно особое поколение, потому что они выросли в условиях пореформенной России, они, как правило, не в очень сознательном возрасте застали Россию николаевскую с ее очень жестким режимом, они выросли в семьях родителей, которые при них, в детстве. Обсуждали великие реформы, то есть, в первую очередь, отмену крепостного права, но все дискуссии, сопровождавшие эту реформу. И, кроме того, это ребята, которые учились в реформируемой, в течение всех 60-х годов, школе. Интересно, что начинали они, как правило, учиться в такой более либеральной школе, одного министра народного просвещения, а потом, после известных событий в Летнем саду, покушения на Александра II, когда началось закручивание гаек, они попали вот в эту систему тоже закручивания гаек, реформе образования.
М. Нуждин― То есть они были свидетелями делиберализации этой системы?
САФ Именно. Кроме того, они были потребителями литературы 1860 годов, которая призывала их, с одной стороны, заниматься самообразованием, а с другой – быть полезными деятелями и при этом, поскольку большая часть этой литературы была в правовом поле разрешенной, то им казалось, что заниматься самообразованием и приносить пользу народу – это совершенно естественно для каждого человека, и не может быть запрещено.
М. Нуждин― То есть вот такой вот культ «полезного человека» — он возник просто вот… Знаете, это очень… Мы, конечно, договорились, что к параллелям мы перейдём во второй части, но то, что вы сейчас говорите, напрашивается такое количество параллелей с современным обществом. Вы буквально рисуете детей 90. Которые не застали Советского времени, это вот как раз те люди, которые наблюдают отход от либеральных идеалов, в том числе, и в школе они это наблюдали на себе, они это видят в вузах, в общем, на самом деле, очень, очень много различных сходств мы уже сейчас перечислили. Но культ вот этого вот принесения пользы. А что в нем, собственно, на самом деле может быть плохого? Самообразование, польза для народа, откуда здесь начинается то, на что уже полиция обращала внимание?
Ю. Сафронова― На самом деле, это было еще очень НЗБЧ поколение, которое изобретало новую форму политического присутствия в той сфере, в которой раньше люди не присутствовали. Условно говоря, самая известная акция – это, конечно, хождение в народ, и…
М. Нуждин― Это, наверное, даже не акция, а целое масштабное движение, которое захватило все, и там буквально ни одно 10-летие продолжалось.
Ю. Сафронова― Самый всплеск был только в один год, но если читать их воспоминания, читать переписку, потому что в воспоминаниях много врут, очевидно, что далеко не все из них понимали, что они будут заниматься в народе чем-то противоправным, запрещенным, особенно те, кто шли в сельские учителя. Был такой идеал: пойти и стать сельским учителем, учить сельских ребят в школе, тоже таким образом приносить пользу. До определённого момента никому не приходилось в голову, что за это могут преследовать. И дальше их движения доходили до каких-то невероятных вещей. Мы знаем все, что были Казанская демонстрация возле Казанского собора, это первая политическая демонстрация в истории России, кроме того, были другие уличные акции, например, на похоронах одного из студентов они проходили перед домом предварительного заключения и несколько раз поднимали и опускали гроб в воздух. Они уже понимали, что они совершают что-то противоправное, но хотели таким образом высказаться. И если проводить еще какие-то параллели, которые я не очень люблю проводить, это от дискурса власти лили тех, кого можно назвать взрослым, у молодого поколения, откуда берутся их идеи, если сейчас все говорят, что все читают интернет…
М. Нуждин― Все зло из интернета.
Ю. Сафронова― Но тогда все говорили, что все читают книги, все зло от книг, и было какое-то количество фамилий, которое называлось взрослыми, эти люди виновны в развращении молодого поколения.
М. Нуждин― Можно по этому списку? Он наверняка очень большой, всех перечислить не удастся, но можно тех, кто на слуху?
Ю. Сафронова― Конечно же, это публицисты Чернышевский, Писарев, Шелгунов, Добролюбов. Все фамилии, которые мы знаем по школьным учебникам, но, с другой стороны, если так вот.\
М. Нуждин― Можно я подчеркну? То есть все фамилии, которые мы знаем по сегодняшним консервативным школьным учебникам, которые сейчас нам кажутся скучными и так далее, казалось бы, что может оттуда опасного исходить. Все они тогда были в списке вот этих, пользуюсь лесковским словом, потрясователей.
Ю. Сафронова― Безусловно. Но этих людей было гораздо больше, чем привыкли думать, потому что все чтение поколения этого можно представить как метатекст, потому что они читали, как правило, не книги, а толстые журналы, и они сначала читали какое-нибудь внутреннее обозрение, где намекалось цензурно, что в России что-то не так, а потом они читали какое-то количество печальных рассказов в том же журнале подряд из жизни бедных крестьян, там, какая-нибудь девушка, которую помещик соблазнил и бросил с ребенком, а она стала проституткой и утопилась, это все, не только какие-то серьезные статьи влияли на их восприятие мира и на то, что они хотели исправить, потому что исправить они хотели положение народа.
М. Нуждин―И вот это как раз тот момент, так получилось, что мы буквально на минуту об этом поговорили перед программой, который сейчас очень часто упускается, потому что, например, я читал когда Чернышевского и нашел, что он невыразимо скучен, оказалось сейчас, из разговора с Юлией Сафроновой, я напомню, что у нас в студии декан исторического факультета Европейского университета, мне сказали, что я читал немного не ту книгу, и современники совсем другие смыслы видели. Скажите, пожалуйста, что они там видели такого захватывающего?
Ю. Сафронова― Кроме того, что там были написаны конкретные рецепты исправления жизни, эта книга взрослыми и детьми воспринималась, как порнографическая настолько, что Герцен называл «Четвёртый сон Веры Павловны» борделем, была такая чудесная книга: «Что делали в романе «Что делать?»?», где подробно описывались все поступки героев, уложение о наказаниях исправительных и уголовных, вот цитата за цитатой, шаг за шагом, какое законодательство герои нарушали. Кроме того, автор этого сочинения – Цитович писал, что эта книга грубая, р рассчитанная на беспокойное воображение подростков, и там действительно, кроме 4 сна, про который более-менее известно, что там есть какие-то намеки на постельные сцены, есть более подробное описание реализации брака Веры Павловны. Мы просто сейчас не очень понимаем, что это так. Тоже самое, можно сравнить с Анной Карениной Льва Толстова, там тоже есть описания того, что можно назвать постельными сценами, но мы, проходя это в школе, не умеем это считывать. Поэтому Анна Каренина кажется нам более невиновной, чем она была для читателей.
М. Нуждин― Разные представления о той же самой невинности.
Ю. Сафронова― И вообще, такое соседство протеста и порнографии, оно довольно естественно для революционных движений, оно хорошо исследовано на примере Французской революции. У нас таких примеров, исследований нет, но есть источники, которые вполне себе дневник какого-нибудь студента-участника революционных движений, где выписки из социалистических сочинений соседствуют с каким-нибудь порнографическим стишком в духе Баркова, в одном из них даже были характеристики проституткам и цены.
М. Нуждин― Вот так, в читательском дневнике? Вообще, на самом деле, то, о чем вы говорите достаточно хорошо укладывается в ситуацию, если мы вспомним, что речь идет о молодых людях. А молодым людям свойствен не только интерес к запрещенному, но и этот эротизм, который должен быть в их жизни. Они его ищут. С какого момента все-таки на это все начало обращать внимание государств? Ведь чтение, формально, самообразование, формально, как вы уже отметили, это хорошо. С какого момента это стало плохо?
Ю. Сафронова― Во-первых, существовало законодательство о распространении запрещенных книг, потому что в Российской Империи существовала цензура. И были разные градации, читать было менее…
М. Нуждин― Секундочку: а вот с момента цензуры. А ведь Чернышевский прошел ее? Раз он издавался.
Ю. Сафронова― Не все сочинения Чернышевского были разрешены или запрещены. Со «Что делать?» вообще сложная история, но «Что делать?» вполне себе существовало, и НЗБЧ не видел гимназистки, которая не прочитала этот «отвратительный роман», но спрос был такой большой, что его от руки переписывали, хотя это очень длинный роман. Вообще, спрос на какие-то полузапрещенные книжки был очень большой, но это тоже самое, что с порнографией. Все, что запрещено, очень хочется. Соответственно, Российское законодательство предполагало в тот момент разную степень ответственности за чтение. То есть, если ты читаешь, тебя могут вполне себе наказать. За чтение вслух, потому что это уже было распространение противозаконных идей. Ии за сочинения каких-то собственных текстов по результатам такого чтения, это было еще большее наказание.
М. Нуждин― Опять напрашивается параллель с нашими наказаниями за репосты. Извините.
Ю. Сафронова― Но штука была в том, что в тот момент даже цензура не всегда понимала, как можно использовать тот или иной текст, в связи с этим интересно, что сейчас исследователи говорят, что читатель – это такой браконьер, который в тексте делает все, что угодно, потому что в
70 годах был список генерала Слёзкина, книгам, которые изданы с разрешением цензуры и которые пропагандисты используют во время своего хождения в народ. Было большое разбирательство, как вообще эти книжки были допущены, и оказалось, что, сами по себе, без контекста они совершенно невинные, и потом это создало юридическую коллизию, потому что был список, он был известен, жандармы арестовывали людей с книжками, доходило до суда, а оказывалось, что людей судить нельзя, потому что книги цензурные. Оказалось, соответственно, стали обращать внимание на что, что читает, если это не запрещенная книжка. Когда вот начались первые эпизоды с использованием легальных книг, а потом для пропаганд, когда стали выявляться эпизоды с использованием нелегальных книг. Чем еще 70-е годы отличаются? Это потоком нелегальной литературы, в 60-е годы «Колокол» Герцена – 2-3 книжки и все. НЗБЧ в начале 70-х просто огромный сделан из Швейцарии, и, во-вторых.
М. Нуждин― То есть русскоязычные книги издавались там, где можно, без проблем со стороны правительства, а потом доставлялись?
Ю. Сафронова― Именно. И, во-вторых, в 70-е годы появилась массовая нелегальная литература, публикуемая сразу в России, изменились еще технологии, это стало проще делать, и есть истории про то, что кото-то носил типографский шрифт в кармане и в свободное время набирал какие-то брошюрки и листовки, а потом их распространял. Сам поток книг был гораздо больше, чем когда-либо прежде.
М. Нуждин― Тут тоже напрашивается разговор о том, как строилось это противостояние литературы, каких-то руководящих структур, которые пытались это ограничить, но с параллелями тогдашнего Роскомнадзора. Но давайте мы сейчас попробуем разобраться: а что, собственно, вот среди это8го потока было наиболее востребовано? Тогдашним студенчеством. Что входило в читательский дневник большинства?
Ю. Сафронова― Это тоже интересная штука. Есть исследование, что рассказ о какой-то великой книге, которая тебя потрясал или перепахала, он отчасти такого автобиографического нарратива, и это прослеживается с 18 века. Но английские исследователи, которые изучали это на большой выборке, показывают, что это просто такой рассказ, поэтому у нас есть одно исследование, со списком всех книжек, топ-10 книжек по воспоминаниям. Но по моим читательским дневникам, это топ-10 книжек вообще не совпадает с тем, что я вижу в дневниках.
М. Нуждин― Здесь нужно пояснить, что такое читательский дневник. Вдруг не все слушатели имеют представление, потому что этот жанр ушел в прошлое.
Ю. Сафронова― На самом деле, для поколения 70-х это был один из самых популярных жанров. Штука в том, что его поощряли в школе, есть инструкции, например, для учеников в семинарии, как им читать книжки. Должны заводить тетради, делать в них выписки важных мыслей, делать выписки слов, которые они не знают, и еще тренироваться красиво писать.
М. Нуждин― То есть это такой документ, куда человек писал обо всем, что он прочитал?
Ю. Сафронова― Да. Человек составлял списки книжек, и потом писал названия или краткое содержание, какие-то свои идеи. Например, есть дневник девочки из Вологды, которая читала роман Тургенева «Накануне». И она записала: «Роман Тургенева называется «Накануне», потому что персонаж умер накануне своей свадьбы с Еленой».
М. Нуждин― Считала что-то свое.
Ю. Сафронова― Какие там идеи про русское освободительное движение, про Болгарию, и то же самое характерно для многих других читательских дневников. Топ-10, в него входил Дарвин, в
топ-10 авторов точно. Если мы читательские дневники смотрим, оказывается, что есть жалобы, что кто-то начал читать Дарвина, ничего не понял…
М. Нуждин― Подписываюсь. Я тоже читал раньше, не понял, и до вашего объяснения для меня было загадкой, и как люди в 70 19 века прочитывали и разбирались…
Ю. Сафронова― Даже если это популярное изложение Дарвина Чернышевским, есть дневник, в котором написано: «Читал, не разобрался, надо еще раз прочитать». Соответственно…
М. Нуждин― Но отметочка поставлена: Дарвина читал. Не прочитал, но читал.
Ю. Сафронова― Именно. И если, опять же, если автор честный в читательском дневнике, он будет, например, отмечать, сколько глав он прочитал. Или отмечать, о чем он прочитал. И иногда видно, что прочитаны первые три страницы, даже не только толстых книжек, но, например, статей. Потому что, мой любимый пример, разбирается статья, в которой первые три страницы про противопоставление новых людей и НЗБЧ, а дальше – огромный кусок про женский вопрос. И читатель подробно описывает чем новые люди отличаются от обывателей, и женский вопрос то ли его не интересует, то ли он читать не стал, но вот пропустил абсолютно.
М. Нуждин― И мы сейчас так свободно говорим о женском вопросе, о Дарвине, ведь надо сказать, что в то время Дарвин был просто очень взрывоопасен.
Ю. Сафронова― Естественно. Особенно, он был взрывоопасен для учеников духовных семинарий, которых я изучаю в основном, и у них он, был настоящий культ Дарвина, и есть несколько кейсов, в которых разбор чтения учительским советом в семинарии, в которых, например, группа студентов в Тифлисской семинарии решила прочитать всего Дарвина. И дальше инспектор отмечает, что они застряли на третьей главе «Происхождения видов» и бросили это дело. Или есть в Архангельской духовной семинарии, ученик писал, что открывает Дарвина, сразу же тонет в куче терминов, не буду рассказывать про Дарвина, я вам выпишу основные термины, что такое сердце, что такое легкие, и у меня вопрос: сколько тех, кто потом в воспоминаниях написал, что они читали Дарвина, на самом деле прочитали Дарвина. И то же самое относится к другим сочинениям, как кажется, более опасным. Сочинения Лаврова, Ткачева, Бакунина, прочих. Что длиннее, чем 20-30 страниц, как они их читали? Что они там понимали? И, соответственно, какова была идеология народничества. Потому что у нас есть серьезные толстые книжки, например, книжка Твардовского про идеологию революционного народничества, где разбираются все идеи Лаврова, все идеи Бакунина, все идеи Ткачева. Я понимаю, что профессор истории, который большую часть жизни посвятил авторам, Отлично разбирается вы том, какие были идеи, какие были противоречия, а человек, которому 15 лет, 18 лет, который впервые открывает эту книжку – что он там читает?
М. Нуждин― Да, и который, может быть, до своего 15-летия жил в поместье и занимался с частным учителем, он вдруг оказывается в университете, слышит все эти незнакомые имена, открывает все эти книги и видит там вот это вот. Еще интересно, что вы упомянули духовные семинарии, потому что ведь в духовенстве всегда, по крайней мере, видели основную опору режима. Узница кадров, самодержавие, оказывалась очень сильно поражена этой разлагающей, значит, котррелигиозной литературы.
Ю. Сафронова― Есть чудесное исследование Манчестер про «Поповичей в миру», и это первое поколение, опять же, которому разрешили не выходить из духовного сословия и поступать в университеты. Если посмотрим статику, 70-х годов, окажется, что больше половины семинаристов, окончив общеобразовательные курсов, с духовных семинарий бежали в университеты. Луи Манчестер пишет, что именно эти люди принесли в русскую интеллигенцию, которая много размышляла, свои идеи о превосходстве сословия, не духовенства. А выход из него, над дворянами. Или культ служения народу. Но, с другой стороны, опять же, по этим делам, по духовным семинариями видно, что и ученики, зараженные идеями, потом становились священниками, включали в свою жизнь.
М. Нуждин― Мы сейчас здесь точку с запятой поставим, нужно прерваться на новости, в нашей студии декан исторического факультета Европейского университета Юлия Сафронова, это программа «Чаадаев», далеко не уходим.
НОВОСТИ
М. Нуждин― Я еще раз напомню, что это программа «Чаалаев», она готовится совместно с Европейским университетом, в нашей студии я, Марк Нуждин, и декан исторического факультета Европейского университета Юлия Сафронова. И мы возвращаемся к студенческим движениям XIX века, к тем параллелям, которые у нас вызывает то время с нашим настоящим и мы переходим к тому моменту, когда все-таки полиция начинает их ловить. И может быть все-таки не только полиция, потому что скорее всего и администрация ВУЗов, тех же семинарий жаловались органам на то, что у них происходит что-то недозволенное. Как это происходило?
Ю. Сафронова― Совершенно чудесно, особенно для начала 70-х было именно не совсем понятно, законно это или не законно, потому что нормального законодательства не существовало. До этого момента и проблемы не существовало. И соответственно Синод в 71-м году распорядился за незаконное чтение и распространение идей отчислять с единицей по поведению и семинарии несколько лет считали, что незаконное чтение – это их внутреннее дело и выносили решения, что ученик заблуждался и его можно исправить, отправить на сутки в карцер и на воде – одно из решения по таким делам. Либо он все-таки злостно проникся этими идеями и его нужно отчислить с единицей. И только в 74-75 годах оказалось, что учителя неправы и это общее имперское законодательство. Причем в Архангельске пришли жандармы с обыском в семинарию, об этом была долгая-долгая переписка и учителя даже были не в курсе, что законы поменялись. Они так и продолжали сажать в карцер за Дарвина.
А когда началось массовое хождение в народ, начались первые аресты и у арестованных стали находить книжки в первую очередь изданные для пропаганды в народе, нелегальные книжки, ввезенные из-за границы и вполне себе легальные книжки, про которые я уже говорила, про страдания крестьян, которые тоже использовали для пропаганды. И поскольку и движение радикализировалось, и правительство действовало более жестко, то система гонений нарастала и все закончилось тем, что в 80-м году студент Иосиф Розовский был повешен за то, что его нашли с прокламациями Народной воли. Он вообще никаким терроризмом не занимался, он просто был схвачен с нелегальной литературой. Владение нелегальной литературой, а это главное, что могли доказать жандармы, потому что они арестовывали, производили обыск, и вот – лежит книжка, или лежат книжки. Владение нелегальной литературой было менее наказуемо, чем распространение идей.
М. Нуждин― Это логично!
Ю. Сафронова― И свидетели подтвердили, что этот человек действительно распространял эти идеи.
М. Нуждин― А как ловили? За распространение. Потому что как найти книжку при обыске, это мы очень хорошо понимаем, а то что человек кому-то рассказывал, что он прочитал такую-то книгу, и предлагал зайти к нему и ее посмотреть. Или идеи какие-то пересказывал. Или, не дай бог, кружок какой-нибудь собирался, где ее читали вслух.
Ю. Сафронова― Если говорить про пропаганду в народе, то мы знаем, что крестьяне сами сдавали всех этих пропагандистов, чтобы у них не было проблем. А если говорить про какие-то студенческие кружки, то часть из них просто накрывали… Это же все было очень наивно! Вплоть до того, что можно было собраться в трактире и под водочку студенты читали нелегальную газету Лаврова «Вперед». И трактирщик видит заголовок и быстренько сообщает уездному уряднику.
М. Нуждин― То есть ни малейшего представления о конспирации еще не существовало.
Ю. Сафронова― В начале 70-х – нет. Мы можем смотреть, где прятали – практически нигде не прятали. Если это семинария, то у семинариста есть сундук с вещами, а в нем и учебники и нелегальная литература. И к началу 80-х – верх ухищрения – где-то на чердаке в семинарии спрятать или зашить в какой-нибудь чулок нелегальную литературу. А в целом – наивное представление, что мы сейчас переоденемся крестьянами и пойдем в народ и на нас никто не обратит внимания, и точно также – да, мы владеем нелегальными книжками, а кому какое до этого дело! И тоже самое с перепиской. Большая часть улик – в письмах этих людей.
М. Нуждин― Они просто искренне отчитываются перед своими друзьями: «Гляди, а что я тут недавно прочитал!»
Ю. Сафронова― Да, именно.
М. Нуждин― Да. Опять же очень много параллелей с современностью, о том что все представления о конспирации, которые мы можем почерпнуть из трудов классиков марксизма-ленинизма, в том числе они в новинку и для нынешнего поколения тогдашнего. Еще один вопрос. Вы упомянули, что крестьяне сдавали тех-же народников, которые к ним приходили из опасений неприятностей для себя. Что это могли быть за неприятности? Если тот же трактирщик слышит, что звучат какие-то фамилии, которые он накануне слышал от полицейского чина, когда его просили «держать ухо востро». Какая им мотивация двигала, когда он сдавал этих людей?
Ю. Сафронова― Тут нужно разделить две вещи. Если народники пропагандировали в деревне, они все-таки говорили, что царь плохой, как правило царя они не трогали. Правительство – плохое, а в других государствах царей нет, а есть выборные. А крестьяне, особенно, когда дело касалось царя, они считывали, что что-то происходит не то. А с книжками все смешнее, потому что были специально изданы чуковцами книжки, из называли ряжеными. Они по виду напоминали лубочные книжки, и даже иногда просто сдирались обложки с реальных книжек для народа…
М. Нуждин― Такие комиксы XIX века!
Ю. Сафронова― Да-да, и подменяли их своими текстами. И старались писать как сказли для народа. Здесь интересно, что крестьяне были полуграмотные или неграмотные, а основной потребитель лубочной литературы – это дети. Тогдашние учителя писали, что «дети так ужасно читают вслух, что сами ничего не понимают и их не понимают слушатели», и соответственно большая часть крестьян не сознавала, что им что-то читают нелегальное, если им это читают дети, а не пропагандисты. И только потом, когда прошла первая волна арестов в связи с устной пропагандой, в деревне стали распространяться убеждения, что есть какие-то «плохие» книжки, и если к ним приходит человек, похожий на студента и предлагает книжку, то такого человека надо срочно хватать, потому что в соседней деревне были проблемы с «плохими» книжками. И это тоже было и в Петербурге, в марте 1871 года есть такое воспоминание, что лавочник катает сельдяные бочки и пытается найти там книжки, потому что боится, что ему их могли подбросить студенты, а сейчас будет массовый обыск у всех лавочников, у него книжки найдут и его за это арестуют.
М. Нуждин― А он их катает для того, чтобы по звуку понять, что там что-то переваливается?
Ю. Сафронова― Нет. Он перекатывает их с места на место, опасаясь, что где-то между бочками или под бочками есть запрещенные книжки. И видно, что как от полного отсутствия идей, что есть какие-то книжки в первой половине 70-х годов, у крестьян, у таково условного народа, на которого народники рассчитывали, появляются соображения, что есть какие-то незаконные книжки. Но это все еще эпоха золотого века наивности. Есть чудесный пример, когда прокламации Народной воли об убийстве царя были разбросаны в поле повязанные красным лоскуточком. А на лоскуточке было написано «Народная воля». Его подобрал неграмотный крестьянин, сунул в карман, а его жена из красного лоскуточка с этой надписью сшила себе какую-то деталь одежды и так и ходила, потому что они оба были неграмотные. И только через несколько месяцев, когда прошел сенокос, он подошел к грамотному крестьянину, и оказалось, что там говорится про убийство царя.
<...>
Ю. Сафронова― У крестьян главным врагом были студенты, какие-то молодые люди. Опять же про хождение в народ… Есть история, что студенты оделись в белые полушубки, которые были неизвестны в этой губернии, и их приняли за цыган, которые пришли воровать лошадей. И их арестовали еще до того, как они начали пропагандировать. Конечно был образ врага в прессе среди образованного общества, этими революционерами были поляки, евреи, украинцы, которые развращают русский народ. Сначала – русских студентов, а потом русские студенты идут и развращают русский народ.
М. Нуждин― Параллелей больше чем хотелось бы! Я вижу, что вместо завершения программы мы открываем еще одну тему. Но нам действительно пора заканчивать. Большое спасибо за этот очень интересный разговор! Всего хорошего!