Пандемия уже почти два года вносит корректировки в привычный уклад жизни. Или же привычной стала жизнь через оптику коронавируса? Профессор Центра практической философии «Стасис» Оксана Тимофеева дала интервью «Ножу», в котором рассказала об адаптации к пандемии, изменении отношения к своему и чужому телу и новых практиках обыденности.
Приводим текст интервью:
— Закончилась ли катастрофа, насколько мы привыкли к пандемии?
— Для начала обозначу связь между двумя разными понятиями — «катастрофа» и «апокалипсис» (конец света). Катастрофа — это всегда что-то локальное, но в то же время и глобальное. Катастрофы происходят постоянно: люди и другие существа попадают в критические ситуации, но при этом жизнь продолжается. На самом деле и за воображаемым апокалипсисом стоит какая-то реальная катастрофа.
Если мы наблюдаем за пожаром или наводнением на новостных каналах, мы можем оценивать происходящее как катастрофу, но если мы окажемся в их эпицентре — например, в лесу во время пожара, — для нас это может быть самым настоящим апокалипсисом.
Пока беда нас лично не касается или касается не напрямую, мы продолжаем верить, что в целом всё более-менее в порядке и худшее еще впереди. Представление о том, что каждая надвигающаяся на нас катастрофа является знаком грядущего апокалипсиса, — это привычная мысль, которая мешает нам увидеть катастрофизм нашей собственной ситуации.
Весной 2020-го, когда началась пандемия, апокалиптические ожидания были очень популярны. Многие говорили, например, о том, что природа отправила смертельный вирус, чтобы избавиться от человечества, что нас ждут какие-то страшные времена. Эти вроде бы наивные представления выполняют важную адаптивную функцию в обществе, позволяя нам не замечать того, что происходит уже сейчас.
Фантазируя об апокалипсисе, мы постепенно привыкаем к ситуации, которая сама по себе уже является катастрофической: мы говорим себе, что будет хуже, чтобы не видеть, что уже хуже.
Больницы переполнены, тысячи смертей ежедневно, самолеты не летают, границы закрыты, люди теряют доход, близких, сходят с ума от горя и одиночества в изоляции, но при этом жизнь продолжается, всё как будто идет своим чередом: мы продолжаем работать как ни в чем не бывало, потреблять, заботиться о себе, своих близких. Мы обживаемся внутри своей катастрофы.
— В чем заключается это обживание?
— Мы постепенно адаптируемся, осваивая новые практики и раздвигая границы допустимого, мутируем. Между нами и разными вариациями коронавируса происходит интересный обмен. Он приводит не только к мутациям вируса, но и к нашим собственным. Наращивая антитела и какие-то новые способности, мы создаем новые нормы. Они касаются восприятия собственного тела и тел других людей. Судить о том, насколько глубоко в нашу жизнь войдет норма социальной дистанции, в глобальном масштабе сложно: всё зависит от конкретного культурного и политического контекста.
Можно сказать, что катастрофа — коллективный опыт, который меняет не только общество, его нормы и правила, но и отдельных его членов. Однако я подчеркиваю, что этот опыт сшивается с повседневностью и становится своего рода фоном, который мы не замечаем или воспринимаем как норму, как если бы ничего не происходило.
Фоновым становится и тревожное ожидание, что новая волна принесет больше смертей, что произойдет что-то страшное. Страшное же всегда происходит, но где-то в другом месте. Например, в Индии.
Разработка вакцин выводит это тревожное ожидание на новый уровень, предоставляя нам вынужденный выбор.
Прививаться или нет? Если да, то чем и почему? Какие вакцины признаются, где и почему? Люди взвешивают риски — болезнь или «побочки» от вакцины? Мы выбираем риски, как раньше, до пандемии, выбирали направление, в котором полетим отдыхать.
— Каково значение новых практик вакцинации и определения уровня антител?
— Есть социальный, поддающийся наблюдению, уровень существования человеческого тела, а есть биохимический. На социальном уровне возникают такие механизмы защиты, как маски и перчатки, а на биохимическом мы наращиваем антитела.
Есть тело, есть антитело. Почему оно антитело? Потому что это такая микрочастица нашего тела, которая содержит в себе его собственное отрицание. То есть фактически это маленький кусочек смерти, являющий собой средоточие нашей жизни и стоящий на ее защите. И он встречает подобное подобным. Попадая в наше тело, вирус как внешний элемент находит там себе подобное — замаскированного охранника, от взаимодействия с которым он погибает.
С философско-антропологической точки зрения антитела — это буквально духи, которые нас защищают от вторжения других тел, от вторжения внешнего («врага»).
Но они сами в себе должны нести элемент этого внешнего, чтобы вступить с ним во взаимодействие. Вакцинацию в таком случае можно рассматривать как важный социальный ритуал, участники которого предоставляют свои тела для внедрения потоков духов и который несет в себе элементы инициации и причастия. Обязательная вакцинация, на мой взгляд, неприемлема: я за свободу. Любое принуждение закономерно вызывает протест. Ситуация, когда кто-то другой решает, что делать с твоим телом, хуже, чем эпидемия.
— Новые социальные практики меняют наше отношение к своему и чужому телу?
— Культ здорового тела возник задолго до нашей пандемии. Вообще представление о здоровье тела как главной жизненной ценности — это довольно поздняя вещь. Однако она старше, чем ковид.
В XX веке этот культ оказал заметное влияние на сексуальную жизнь: распространялась сексуальная грамотность, люди начали массово пользоваться презервативами, возник огромный рынок средств защиты. Все понимают, что секс — это опасное занятие, но тогда с появлением идеи безопасного секса изменилась целая парадигма.
Безопасность секса можно понимать двояко. С одной стороны, чисто механически: люди стали заботиться о том, чтобы защитить свои тела от заболеваний, передающихся половым путем, то есть от негативных эффектов сексуального взаимодействия с другими телами.
С другой — не менее сложной задачей является защита своей души, своего психологического равновесия, комфорта, ведь взаимодействие с другим телом — это не только совокупность физических упражнений, но и потенциально опасная эмоциональная связь. Развитие инфраструктуры дейтинг-приложений показывает, что сексуальность трансформируется в сторону развития сексуальных практик без эмоциональной вовлеченности.
— Как влияет на сексуальность необходимость изоляции?
— Современное человечество стремится к капсульной форме существования, к замыканию, в конечном счете — на каком-нибудь девайсе, в котором у нас оказывается собран весь мир.
Введем такой термин «основной девайс». Держа перед собой в руках основной девайс, тело образует с ним замкнутый круг. Когда работодатели перевели людей на удаленку, многие тела образовали такие замкнутые круги.
Мы обрабатываем руки санитайзерами, закрываем лица масками, глаза — очками, руки — перчатками, закрываем наши раны, закрываем города, квартиры, закрываемся в комнатах и образуем со своим основным девайсом магический круг.
Мы в этом круге как в воображаемом презервативе: сидим и ждем катастрофы, вторжения другого, которое готовимся отразить нашими антителами. Ковид, на мой взгляд, является не причиной, а скорее поводом для социальной изоляции, замыкания людей в собственных границах, в клетушках собственных квартир и тел. Задолго до ковида люди уже бессознательно стремились замкнуться, тогда как в ситуации пандемии изоляция становится главным социальным предписанием, связанным с заботой о здоровье.
Пандемия в этом смысле не столько производит новые практики, сколько делает тайное явным, позволяя проявиться всем тенденциям, которые уже имелись в обществе. Одна из таких тенденций — отчуждение.
Культ здорового тела принадлежит к этой тенденции, хотя и кажется, что в его основе лежит поиск внутренней гармонии.
Ницше называл таких людей «последними»: они говорят, что нашли счастье, и моргают. Это мы — с нашими практиками индивидуального оздоровления, совершенствования, роста и соблюдения границ.
Конечно, на сексуальности это отражается, но это не только история про тело, это история про сознание: мы не дадим себя в обиду партнеру, не дадим ему разрушить крепость нашего эго, потому что его вторжение может быть для этого эго летальным. Другой человек грозит нам не в меньшей степени, чем вирус, грозит нашему комфорту.
— Как меняется социум в связи с изоляцией?
— Тенденция к изоляции проявляется не только в увеличении социальной дистанции, но и в психологическом замыкании с акцентом на боязни заразиться и вообще на гигиене.
Вспомним о расстройстве, которое Фрейд называл синдромом навязчивых состояний. В современной медицинской терминологии это обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР), сопровождающееся, в частности, таким симптомом, как слишком частое мытье рук. По Фрейду, страх заразиться, приводящий к навязчивому желанию всё время мыть руки, на самом деле связан с чем-то вытесненным — каким-то травматическим эпизодом, например, из детства, о котором мы помним, но не придаем ему значения. Мы никак не связываем этот эпизод с симптомами, которые нас беспокоят, — мы его эмоционально нейтрализовали или, как говорит Фрейд, изолировали.
За страхом микробов, который приобретает патологические формы, стоит табу на прикосновения, которые могут быть как нежными и любовными, так и агрессивными. Это табу рождает навязчивую идею: нас может коснуться что-то грязное, заразное, разрушительное.
Так вот, сегодня, в ситуации пандемии, ОКР становится уже не столько индивидуальным диагнозом, сколько коллективным симптомом.
Что такое симптом? Это не сама болезнь, а ее внешнее проявление, то, посредством чего она дает о себе знать. Есть какая-то скрытая внутренняя причина, которая выражает себя через болезненный симптом. Что-то происходит в нашем общественном теле, чего мы не видим, но что дает о себе знать в виде всеобщего обсессивно-компульсивного расстройства, которое проявляется в растущей социальной изоляции.
— Мы стали чаще избегать других?
— Мы начинаем шарахаться при виде других, потому что они могут нас не только заразить, но и, например, обидеть, нарушить наши границы, могут нас использовать как ресурс — то же самое делает вирус, он может паразитировать на нас. Но где на самом деле эти границы и что они такое?
Наше тело состоит из разнородного множества микроорганизмов, наш организм — очень сложный коллектив, в котором происходят взаимодействия, предполагающие активный обмен со средой.
Мы его пытаемся контролировать, и самоизоляция — одна из крайних форм такого контроля. Как правильно адаптироваться к изменениям среды, чтобы избежать разрушения не только внутренних, но и внешних связей собственного тела?
Мы рассматриваем изоляцию как один из способов выживания в ситуации катастрофы, но забываем, что сама по себе отчуждающая изоляция — это уже катастрофа, социальная, экзистенциальная. Хотелось бы быть не только живыми и здоровыми, но и свободными — а для свободы необходим другой. Для свободной и счастливой жизни надо с кем-то или с чем-то смешиваться.
— Можно ли говорить о том, что пандемия изменила наш уровень ответственности?
— Любопытно, что люди стали активно обсуждать этические проблемы. Носить или не носить маску? Например, этот вопрос можно ставить в прагматическом ключе (полезно/бесполезно, удобно/неудобно), а можно в этическом (хорошо/плохо).
Но важно чувствовать, где этика, а где моралин. С одной стороны, есть этика индивидуальной ответственности (соблюдать карантин, если вы заболели, носить маску, чтобы никого не заразить, и т. д.), а с другой — «охота на ведьм», поиск виноватых, перекладывание ответственности на других людей (которые не носят маску, не прививаются и т. д.) или на государство.
— Как это связано с вводимыми мерами защиты и ответственностью государства?
— В случае государств также наблюдается что-то похожее на обсессивно-компульсивное расстройство. Государство самозамыкается. История пандемии начинается для меня с закрытия границ.
Почему закрываются границы? Потому что заражение воспринимается как то, источник чего находится вовне. Другой, иностранец, приезжий с этой точки зрения представляет опасность, разносит заразу. Государство действует в таком случае как одно из тел, которое пытается самоизолироваться, как если бы вирус не мог просочиться через границу. При этом движение товаров остается свободным — страдают от ограничения передвижения только люди. Рынок вакцин, в котором конкуренция смешивается с политикой, выводит эту гигиеническую ксенофобию на новый уровень. Но, конечно, самоизоляция в государственном масштабе, закрытие границ — это традиционная мера при эпидемиях. Она позволяет локализовать эпидемию, снизить вирусную нагрузку. Однако в стратегическом плане тут что-то не то.
Если рассматривать долгосрочную стратегию, то нам нужно не закрытие границ, а, наоборот, международное сотрудничество и координация.
Если бы создатели Pfizer, Moderna и «Спутника» трудились вместе в одной сети лабораторий, может быть, им удалось бы разработать более эффективную, безопасную и доступную вакцину.
Где-то не хватает вакцин, где-то — больничных коек, а где-то, как в России, — простой и доступной системы тестирования. Если бы мы жили в открытом мире, локальные проблемы можно было бы решать на глобальном уровне.
Попытки ввести в России жесткий карантин с треском провалились, и это привело к большим человеческим потерям. Это произошло не только из-за сопротивления общества, но также из-за неуверенности власти. В Германии, например, карантин был очень строгим. Свободу людей ограничили радикально: на протяжении нескольких месяцев никаких парикмахерских, никаких кафе, маски только одного типа и т. д. Это помогло избежать огромного количества смертей. Что же лучше — ограничить свободу или рисковать ради нее жизнью?
Сомнительный выбор. И то и другое одинаково плохо, а в особенности — что выбора всё-таки не избежать. Это и есть катастрофа — когда надо выбирать, но нет хороших опций, остались только плохие.
Оригинал материала доступен на «Ноже».