Перед вами фрагмент интервью с медиахудожником и архивистом медиаискусства Сергеем Тетериным. В полной версии интервью, которое будет опубликовано на сайте проекта «Открытая база данных МИР» после 30 июня 2021 года, вы сможете прочесть о медиаэкспериментах на заре русского Интернета, в эпоху пейджеров и dial-up модемов, о тернистом пути медиахудожника из Москвы в провинцию и затем напрямую в Европу, о сотрудничестве с Дмитрием Приговым и Маратом Гельманом, а также о судьбах «Киномясорубки» и «Поэтофона».
В приведенном отрывке Сергей рассказывает о своем становлении как медиахудожника, о текущей деятельности в качестве архивиста и о том, что происходит с современным искусством, если оно не попадает в музейные и частные коллекции.
МИР: Вы претерпели множество профессиональных метаморфоз: от филолога, литератора к копирайтеру, продюсеру на радио и телевидении, виджею и, наконец, художнику, куратору и архивисту медиаискусства. Как происходили эти метаморфозы, что заставляло или, может быть, способствовало смене направления вашей профессиональной деятельности?
Вы совершенно точно подметили особенность моего характера и моей личной истории. Наверное, все-таки первопричиной является моя человеческая природа: думаю, я такой человек, которому одной жизни прожить мало и который хочет успеть за свои сколько-то десятков лет прожить три или даже четыре варианта жизни, причем достаточно разные.
Когда мне было лет 30–40, мне казалось, что существует цикл сроком примерно восемь лет, после которого мне страшно надоедает то, чем я занимаюсь, и хочется заняться чем-то другим. После школы я мечтал быть литератором, человеком слова, тем, кто способен очаровывать литературными дарованиями. Потом мне это страшно надоело, хотя какое-то количество интересно прожитых лет и приключений за этим стоит. Я пошел к художникам, в современное искусство. Эта стадия у меня затянулась, из современного искусства я до сих пор так и не выпал. Другое дело, что внутри него я уже переживаю не первую жизнь, поскольку моя самая первая — героическая — стадия началась году в 1998 и закончилась примерно в 2010 году.
МИР: Почему героическая?
Этот этап моей жизни я сам для себя называю революционным, в том плане, что я был художником, который реагировал на какие-то революционные изменения вокруг себя, в мире, изменения, связанные не с социумом, а с информационно-технологической стороной жизни. Я имею в виду бурное развитие информационных технологий во второй половине 1990-х годов, которое будоражило умы в начале нулевых. Приблизительно к 2010 году все эти инновации, которые воспевал еще Маршалл Маклюэн [Ключевые работы канадского исследователя о роли средств коммуникации в культуре изданы на русском языке: Маклюэн М. Понимание медиа: внешние расширения человека. М.: Кучково поле, 2007; Маклюэн М., Фиоре К. Война и мир в глобальной деревне. М.: АСТ, Астрель, 2012. — Прим. МИР] и которые лично меня очень волновали, не то чтобы стали исчезать: они стали обыденностью, прозой жизни. То, что раньше было удивительным (в сфере интернета, в сфере коммуникаций, новых средств связи), к 2010 году прочно вошло в быт. В Интернет пришли народные массы, и все, что раньше виделось как некое новейшее интеллектуальное искусство, отныне стало технологическим лубком. Соответственно, этот этап закончился.
МИР: Настало время собирать камни?
Сейчас я работаю уже в международной организации художников CYLAND, и меня больше волнуют вопросы архивирования, но в нестандартном, широком понимании этого слова. Меня интересует будущее. То есть та аудитория в будущем, для которой мы что-то можем сделать сейчас. Я стараюсь помочь художникам, с которыми сотрудничаю, создавать информационные сгустки, капсулы информации о самих себе, которые пережили бы, скажем, 10, 20, а то и 40 лет и были бы интересными для изучения именно в будущем.
МИР: Вы капсулируете время и отправляете в будущее?
Нет, я не капсулирую время. Это не то, как Энди Уорхол собирал в коробки какие-то предметы, а потом надолго ставил их в шкаф и через 30 лет продавал за миллион долларов, нет. Если говорить практически, мы в CYLAND’е пытаемся создать подход и метод, по которым можно работать с художниками для того, чтобы авторы сами позаботились о том, какая память о них будет «разархивирована» через, скажем, 30 или 40 лет — совершенно другими людьми, когда будут уже другие технологии, другое время, другие требования. Это, в общем-то, очень творческая работа, и здесь очень много еще неисследованного. В практическом смысле я собираю архивы вместе с художниками, и мы пытаемся сделать их лучше. Мы готовим специальные видеоинтервью по определенному плану, собираем обязательные вещи, которые необходимо оставить для будущего. Потом очень много размышлений тратится на принятие решений о том, какой это должен быть формат.
МИР: Вы имеете в виду формат, который с течением технического прогресса как можно более долго будет оставаться воспроизводимым?
Приведу пример. В связи с этой информационно-технической эволюцией лично я пережил немало разочарований. Когда я жил в Перми 15 лет назад, там был специализированный магазин «Райтер», где продавались диски: CD-ROMы, DVD-ROMы разных марок, подороже, подешевле, китайские и с какими-то очень внушительными названиями компаний, производивших эти диски. Консультанты всегда утверждали, что, мол, компакт-диски — новые технологии, смело записывайте информацию, срок хранения не менее 100 лет. У меня было множество таких специальных шпинделей, на которых хранились диски, и большая часть тех дисков не смогла пережить и 10 лет. Пропало много информации, которая была мне дорога. Понимаете, это все оказалось настолько хлипким, как муми-тролли говорили: «Гамак-то у вас бренный». Настолько быстро это все истлело... Я имею в виду компакт-диск именно как носитель информации. Сейчас, даже если у вас есть CD-ROM, чтобы прочитать диски 2005 года, не факт, что эти диски можно будет воспроизвести. А с другой стороны, например, торренты демонстрируют завидную живучесть. Например, портал Rutracker озабочен этим вопросом, и у них есть специальная инициативная группа хранителей, которые заботятся о том, чтобы редкие культурные артефакты переживали десятилетия, даже с учетом того, что нет, например, ни одного желающего раздавать какую-нибудь редкую книгу, изданную в России в XVIII веке. Именно сейчас мне это очень интересно.
МИР: Помимо того, что перемены были для вас органической необходимостью, возникали ли внешние импульсы к поворотам на профессиональном пути? Например, в воспоминаниях на своем сайте teterin.ru вы упомянули, что однажды путешествовали на поезде из Перми в Москву на первый фестиваль сетевого искусства «Да-Да-Net», и в поезде за 22 часа прочли сборник и сошли с перрона медиахудожником.
Да, так оно примерно и было: я был специалистом по рекламе, проехался на поезде, подумал о своей жизни и вылез из поезда медиахудожником. Там ведь уникальная обстановка передвижного ретрита, когда в застенках купе у тебя действительно есть возможность обдумать и воспринять что-то, что в обычной, полной соблазнов свободной жизни ты не можешь себя заставить прочитать. New Media Logia как раз и был таким сборником. Действительно, эта книга оказала на меня революционное влияние. С другой стороны, может быть, она меня просто сбалансировала: подсказала то, чего я хотел раньше, не осознавая. Даже будучи литератором, я всегда был склонен не просто к тому, чтобы написать стихотворение, или прочитать что-то, или придумать какое-нибудь яркое выражение, то есть блеснуть словом, но я всегда стремился связать это с техникой. Помню, как в 1980-е годы мне отчаянно хотелось каждое стихотворение записывать на автоответчик и в таком виде показывать его людям.
МИР: Откуда это стремление появилось? Быть может, у вас в семье кто-то увлекается технологиями?
Совершенно нет, если вы так глубоко копаете в биографию, мои родители — геологи, и я вырос в микрорайоне Нагорный, который в те времена был еще поселком. Наверное, это заслуга того, что я с детства был книгочеем и прочитал огромное количество так называемой научной фантастики, и зарубежной, и советской. Я считаю, что именно научная фантастика развила мое воображение в сторону технологий. То есть это, конечно, воспитание советского ребенка. Когда он читает советскую или зарубежную фантастику, Шекли, предположим, это способствует его саморазвитию и стимулирует интерес к технике, к нестандартному использованию техники.
МИР: Была ли у вас склонность к точным наукам?
Была, просто я не понимал, что с этим делать. Мне нравились и поэты как модель поведения, и одновременно нравилась техника, и была дилемма, когда я заканчивал школу. С одной стороны, я побеждал на олимпиадах по математике, но с другой, моя учительница по русскому языку и литературе восхищалась моими сочинениями и всячески подогревала гуманитарную сторону моих амбиций. Я разрывался между двумя этими направлениями. Люди обычно выбирают что-то одно, либо им нравится инженерное направление, либо они наоборот говорят: «Мы это не понимаем, мы только гуманитарии». А мне нравилось одновременно и то, и другое, и я разрывался. В итоге поступил в Пермский университет на русский язык и литературу. Вот сейчас думаю, что было бы даже интереснее, если бы я пошел все-таки на мехмат, куда планировал в старших классах школы. Это, может быть, по-другому определило бы мою жизнь.
МИР: И все же вы стали медиахудожником, прочитав книгу о медиаискусстве.
Да, New Media Logia — это сборник переводных текстов, в основном зарубежных художников, философов, которые выражали свои точки зрения на революционность, которую несут Интернет и новые технологии, на то, как художники реагируют на это и что они могли бы сделать. Собственно, все это я прочитал за 20 с небольшим часов, и когда вышел из поезда, уже четко знал, что есть медиахудожники и медиаискусство. Это все в основном за границей, но кое-что есть и в Москве. С того момента началась моя жизнь медиахудожника.
МИР: До этого осознания вы уже создавали какие-то медиапроекты?
Первое погружение в сетевое искусство произошло, наверное, году в 1997–1998-м. У меня был проект «Бальтасар Грасианов: Умные мысли про Интернет». Это был постмодернистский ремейк книги испанского писателя-иезуита XVII века Бальтасара Грасиана. Я писал этакие моралите применительно к самочувствию человека в Интернете и как он должен себя там вести:
«Сущность и манера. Общаться по делу — важно, но не менее важно общаться изящно. Грубость вредит всему, даже справедливому и разумному. А любезность и самый жестокий отказ сделает если не приятным, то приемлемым. Во всех чатах и почтовых обменах очень много значит "как": приветливость, подобно шулеру, играет наверняка. Bel portarse украшает жизнь…»
Получилось забавно, и это все еще сочеталось с моей рассылкой пяти тысячам подписчиков, для 1998 года очень приличное количество. В итоге за эту рассылку и этот концепт я получил премию первого фестиваля медиаискусства [Да-Да-Net]. Эти $300 внушили мне надежду, что надо продолжать.
МИР: Какие еще связанные с медиаискусством события того времени произвели на вас впечатление?
В Москве в 2000 году появилась прогрессивная организация МедиаАртЛаб [Выросшая из проекта «Художественная лаборатория новых медиа» на базе ЦСИ Сороса. — Прим. МИР] во главе с Алексеем Исаевым и Ольгой Шишко. Они сделали международный симпозиум для ученых и художников Pro et Contrа медиакультуры (2000) в РГГУ. Вот туда я и отправился. Я был действительно потрясен, потому что впервые увидел всех этих прекрасных людей, которые занимаются именно искусством, связанным с технологиями, с Интернетом. В Перми все художники в то время были максимально далеки от Интернета. Поэты еще какие-то были на короткой ноге с Интернетом, не отрицаю. В Политехническом университете был центр компьютерных технологий с дурацким названием «Кокос» [Сокращение от Компьютерные Коммуникационные Системы. — Прим. МИР]. Некоторые лаборанты центра преследовали поэтические цели и публиковали в Сети стихи. Но никакие художники ни в Перми, ни вообще на Урале, ни вообще дальше за Уралом не осмысляли Интернет как некое пространство, средство, как это делают медиахудожники. В Москве я увидел этих людей, и они произвели на меня глубокое впечатление тем, как они выглядели. Они были необычно одеты, необычно разговаривали, говорили прекрасные вещи. Там я познакомился с Jodi, легендарным дуэтом сетевых художников из Нидерландов, с Алексеем Шульгиным и многими другими.
МИР: Было ли у вас какое-то представление о критериях, согласно которым вы смогли утверждать: я — художник? Может быть, нужны были профессиональные компетенции, какие-то навыки, чтобы стать медиахудожником?
В том-то и прелесть понятия «революционный художник», что никто никого не учил быть медиахудожником. Сейчас вы можете поехать в Москву в школу Родченко или в Петербург в «Про Арте», и там вас прекрасно и относительно недорого научат хорошим и верным вещам: вы выйдете выпускником и будете делать добротные медиа-арт-проекты. А тогда это была чисто революционерская деятельность в том плане, что кто хотя бы понимает, что это такое, тот уже способен прозвучать. Этим я и пользовался, потому что в Перми я часто вызывал недоумение, и журналисты меня всерьез спрашивали в 2005 году: «Признайтесь, вы же сами придумали медиаарт. Медиаарт, это же вы придумали? Нет же такого направления?». Я просто не знал, что им сказать, потому что я только что, предположим, вернулся из Вены, получил пусть и не первый, но какой-нибудь маленький и подогревающий творческое самолюбие приз венского фестиваля Roboxotica. Контраст между локальным и международным менталитетами вообще был тогда довольно шокирующим. В Перми так было до приезда Марата Гельмана в 2008 году. Если же говорить о профессионализации, то позднее я чуть было не вступил в Союз кинематографистов, но бог меня как-то миловал. А к Пермскому союзу художников, я думаю, меня бы и близко никогда не подпустили.
МИР: В начале нашей беседы вы сказали, что традиционное медиаискусство кончилось в 2010 году, медиатехнологии стали обыденностью. Что же сейчас является новшеством в технологическом искусстве? В чем актуальность этого искусства сегодня?
Сейчас, безусловно, надо быть более обученным, профессиональным, то есть все-таки желательно поучиться пару лет в школе Родченко или еще где бы то ни было, чтобы не на кривой козе во все это заехать. Технологическое искусство стало более раздробленным на разные маленькие, очень интересные феномены. Мне много что нравится на самом деле. Например, тот же Алексей Шульгин сейчас развивает направление медиаискусства, связанное с экологией. У него был такой перформанс, в котором они вместе с женой Яниной Пруденко выезжали на окраину Москвы и занимались утилизацией произведений современных художников [Подробнее о концепции Zero Waste Art рассказывает Янина Пруденко. — Прим. МИР] . Они находили рощи, где на деревьях висели брошенные остатки чьих-то перформансов. Художники — часто безалаберные люди, они что-то сделают, предположим, сфотографируют, получат свою толику славы и так свои произведения и бросают. Вот Шульгин с женой все это утилизируют, и одновременно в виде манифеста они опубликовали текст о том, что художники должны быть экологичными, они должны сами утилизировать свое искусство. Что мне в этом нравится? Вообще само понятие о том, что художник — это такая же профессия, как сантехник, как водитель или как кондитер. То есть надо мыть за собой посуду, заботиться об окружающей среде, не загрязнять ее. Не вопить, что я гений. То есть вопить-то можно, если это в рамках какого-то личного художественного дискурса, но вот сделал ты перформанс — убери за собой, как учат собаководов: гуляешь с собакой, возьми совочек, мешочек. Точно так же художники должны поступать. Не говоря уж о том, что лично для меня это интересный вопрос — куда девается все это огромное количество современного искусства, которое производится с бешеной скоростью и силой каждый год.
МИР: Вы придумали для себя ответ на этот вопрос?
Начав фантазировать, я сказал одному художнику, который утверждал, что все его работы без исключения попадут в музей: «Ты же в Союзе художников состоишь?». «Да, состою». Я начинаю рассуждать: «Конечно, Союз постоянно производит огромное количество произведений искусства. Куда-то ведь они их там девают. Как они это делают? Они их как-то сжигают, как-то, может, тихонечко, застенчиво куда-нибудь закапывают? Может быть, тогда нам сделать такой проект, создать общероссийский полигон утилизируемого искусства. Можно представить, как от Союза художников из разных областей и краев туда будут съезжаться грузовики с невостребованными и отработанными произведениями искусства, и там их будут утрамбовывать каким-то образом».
К чему я все это говорю — сейчас существует очень много мозаичных интересных направлений, каждое из которых кажется безумным, очень интересным, и нет какого-то общего направления. Сейчас каждый медиахудожник, кроме того, что он работает медиа, несет свою собственную идею, и предсказать ее, и сказать, какая из них главная, невозможно.
Материал подготовила Софья Абашева