25 июня в конференц-зале Европейского университета прошла церемония присуждения звания почетного доктора Уильяму Розенбергу, профессору Мичиганского университета и члену Международного консультативного совета факультета истории ЕУСПб. После торжественной части Розенберг в полуформальной речи рассказал о своем пути историка, первых годах Европейского университета и о том, что дефицит, насилие и потеря продолжают определять истории России после революции 1917 года.
Интерес к русской культуре начался для Розенберга, как это часто бывает, с чтения русской литературы XIX века. К тому же, в конце 1950-х, когда он учился в колледже, было невозможно не интересоваться Советским союзом. Запуск первого искусственного спутника Земли в 1957 году был сенсацией, Хрущев и его политика «оттепели» – тоже. В это время Америка переживала сложный период социальных волнений и борьбы за десегрегацию. События в городке Литл Рок (1957), когда, чтобы обеспечить безопасность черных учеников в школе, потребовалось введение в город федеральных войск сроком на два месяца, названный «кровавым воскресеньем» разгон правозащитного марша в городе Сельма, Алабама (1965) – все это ставило под вопрос традиционный образ Америки. Для Розенберга, который с 1961 года писал магистерскую работу в Гарварде, интерес к России и политическая нестабильность родного общества сложились в один научный интерес – исследование революции 1917 года.
На тот момент в Гарварде подход к изучению советской истории (и истории вообще) был довольно консервативным. История исследовалась как череда деяний великих людей, в первую очередь политиков. Великие люди делают великую историю! – так обозначает Розенберг исторический нарратив Гарварда. При этом советские историки рассматривались как фальсификаторы. В 1964 году Ричард Пайпс основывает журнал «Критика: обзор новейших советских книг по российской истории», созданный для пристального анализа и деконструкции советских текстов. «Критика» просуществовала до 1984 года, и современный журнал с этим названием имеет символическую связь с проектом Пайпса, хоть и сильно от него отличается. В отличие от Гарварда, Стенфорд и Беркли оказались более чуткими к реальности. 1960-е годы в США были временем социального протеста против Великого американского нарратива. Протесты и жестоко подавлявшиеся бунты, требование социальных изменений, выступления против расизма и войны во Вьетнаме – все это породило новое понимание распределения власти в обществе и механизмов социальной трансформации. Как важный поворотный момент Розенберг отмечает появление в 1964 году статьи Леопольда Хаймсона о проблеме социальной стабильности в предреволюционной России. История перестает быть делом исключительно политиков, в ней появляются другие, более сложные категории. Для Розенберга в этом ретроспективном взгляде на развитие исторических подходов в период его становления как историка важна тесная связь между научной теорией и политическим контекстом.
Контекст был (и остается) важен для открытия и развития Европейского университета. В начале 1990-х годов было невероятно сложно получить поддержку такого проекта в нестабильной ситуации постперестроечной России. Розенберг рассказал, как организаторы получали отказы от одного фонда за другим, пока, наконец, не удалось получить необходимый минимум финансирования и создать открытые аспирантские курсы. По его мнению, факультет истории столкнулся с самыми большими трудностями. Как преподавать историю в «новой» России? Как проводить новые подходы? И какие? Эти сложности в первую очередь были связаны с тем, что в традиции советской истории эмпирический факт, архивные сведения, были важнее их интерпретаций. Однако в современной западной науке это давно не так. Кроме того, трудности были связаны и с самой природой советских архивов, которые были созданы для того, чтобы рассказывать великую советскую историю, а не историю социальных движений или «историю побежденных».
Что касается исследования русской революции, то Уильям Розенберг подчеркивает, что, хотя политические деятели и заслуживают внимания исследователей, но есть ряд более важных факторов. Развитие общественных движений, культурные особенности, эмоции, субъективность, распределение власти – это тот контекст, в котором действуют исторические персонажи и которым они в большой степени определяются. Нельзя забывать и о важности стечения обстоятельств и просто случайности, которая превращает историческую возможность в неизбежность. Розенберг указывает на три проблемы, которые, по его мнению, сделали неизбежной революцию 1917 года – это постоянный дефицит, тотальность насилия в предреволюционный период и всепроникающее ощущение потери – потери родных, потери стабильности, потери будущего... Возможно,- говорит Розенберг, никакие политические деятели не могли спасти такое общество. Дефицит, потеря и насилие остались ключевыми характеристиками как советского, так и постсоветского периода. После 1993 года в России не было нового нарратива на замену советскому, страна жила в постоянной постмодернистской реальности. Однако, по мнению профессора Розенберга, сейчас историческим проектом путинской России становится соединение настоящего страны с дореволюционным прошлым. В данной ситуации, когда государство стремится легитимировать себя через исторический нарратив, быть независимо мыслящим исследователем будет намного труднее, чем в 1990-е.
Ольга Якушенко
This informal talk explores early encounters with the "big problems" and "grand narratives" of Russian and Soviet history as a student at Amherst and Harvard, and the ways changing circumstances and new historiographies combined to make these narratives increasingly problematic. Using a selection of photographs from the Michigan Historical Archives, it will suggest how the challenges of popular protest in Michigan and elsewhere during the 1960s contextualized new historical approaches and stimulated new thinking about the processes of social and political transformation.
This was also, of course, a starting point for the European University, which took on the problematic challenges of training a new generation of social scientists and historians. The talks will touch briefly on my personal engagement in this transformational project, and how it stimulated my own explorations in and about archives and my thinking about revolutionary Russia. Turning to the 1914-22 period itself, the balance of the talk will suggest the value of grounding its historical truths not only on empirical foundations, but also in terms of the Big Problems of scarcity, violence, and devastating loss that gave the revolution much of its historical meaning.
As time allows, the talk will conclude with some very brief thoughts about the possible legacies these Big Problems may have had on Soviet and post-Soviet history more generally and the new narratives of its historical explanation.
