Каждый день мы открываем ленту новостей и видим цифры: еще столько-то людей заразились коронавирусом, еще столько-то — умерли. Сначала новые рекорды скорее шокировали, сейчас к ним, кажется, почти все привыкли.
Значит ли это, что мы перестали бояться смерти? Будет ли разное отношение к Covid-19 все сильнее разделять людей? Почему условный «я» и условный «Путин» не равны перед лицом смерти? Как на наших глазах появилась медицинская религия? The Village поговорил об этом с доктором философских наук, профессором центра философии «Стасис» Европейского университета в Санкт-Петербурге Оксаной Тимофеевой.
— Когда мы общались весной, вы сказали (дословно): «К смерти я отношусь очень спокойно. В любой момент готова ее принять и не испытываю перед ней ни малейшего страха». Ваше личное отношение к смерти за эти полгода поменялось?
— Не поменялось. Я не испытываю экзистенциального страха перед собственной смертью. Страшно бывает, когда опасность действительно очень близко, — такое со мной случалось несколько раз в жизни. Например, в Рамалле, на оккупированных палестинских территориях, однажды ночью я услышала взрыв — лежала под одеялом и буквально тряслась от страха, что могут обстрелять дом (подробно об этом опыте Оксана писала здесь. — Прим. ред.). Или когда становилось плохо до такой степени, что приходилось самой вызывать себе врача. Это реальный животный страх. Ковидом в тяжелой форме в этом году я не болела. Возможно, еще предстоит, и тогда, конечно, это чувство ко мне вернется, но ненадолго: либо мне станет легче, либо я просто перестану существовать, и вопрос снимется сам собой.
Но о себе говорить неинтересно. Намного интереснее, что происходит в обществе, в нашем коллективном сознании, как мы адаптируемся к трудной ситуации. Многие из нас, кто лично не столкнулся с болезнью, воспринимают смерть через информационные фильтры — как совокупность цифр. Каждый день приходят сводки об умерших, но это не имена, а числа. После периода паники тревога от близости смерти стала какой-то фоновой, дигитальной.
В первую волну появлялись видео с людьми, которые буквально падали замертво на улицах, видео с переполненными моргами. Не знаю, насколько правдоподобна подобная информация, но ее все меньше, потому что люди привыкают: нас уже невозможно удивить, например, новостью о том, что тела умерших от ковида, завернутые в черные пакеты, складывают без разбора в каких-то помещениях.
Фантазии о горах трупов связывают современность с историческим опытом других эпидемий — например, чумы, а также блокады, войн и катастроф, когда мертвое тело перестает быть окруженным табу, утрачивает сакральный статус. Того, к чему нельзя прикасаться, а если можно, то обязательно с соблюдением ритуалов. Поначалу и у меня были такие фантазии: в марте 2020-го я мысленно допускала возможность, что медицина совсем не справится и одни люди будут падать и умирать на улицах, а другие — сначала очень переживать, а потом делать вид, будто ничего не происходит. Потому что надо жить дальше и продолжать работать, сидеть в Zoom-конференциях, писать отчеты, развивать свои проекты.
В общем-то так и вышло, только воображаемые телеги с трупами превратились в числа, которыми ежедневно встречает нас колонка новостей: столько-то заболело, столько-то умерло. Пока мы занимаемся своими делами, мимо то и дело проплывают эти мрачные телеги, но другие новости заслоняют ежедневный шок от встречи со смертью. Ужас спрятался на периферии нашего коллективного мозга. Людям надо как-то выживать на фоне чудовищного экономического кризиса, спасать себя, свою работу и близких. Так происходит в ситуации любой продолжающейся катастрофы: мы начинаем воспринимать ее как норму, обживаем катастрофическую ситуацию, осваиваемся в ней.
— Вы говорили, что, возможно, не бояться смерти вам позволяют занятия философией. Каким образом философия помогает принять непредсказуемость мира и собственную смертность?
— Известно высказывание, что философия — это приготовление к смерти. В философии смерть не табу. Размышления о смерти — такое же свободное занятие, как размышления, например, о любви, дружбе или о том, как устроена Вселенная. Философия — машина, которая опредмечивает разного рода экзистенциальный опыт, в том числе страх смерти. Ты все время пытаешься заглянуть по ту сторону явленности. Некоторые философы — например, греческие — вообще уходили из жизни сознательно, считая, что исчерпали свой путь. И до сих пор некоторые философы уходят из жизни добровольно.
— Кто, например? Марк Фишер (британский культуролог, автор книги «Капиталистический реализм. Альтернативы нет?» покончил с собой в 2017 году. — Прим. ред.)?
— Фишер, Делёз, Ильенков и некоторые другие философы изъяли себя из этого мира, с которым, очевидно, что-то не так. Больно от смерти других, а не своей.
Вообще-то, в этом году я впервые в сознательном возрасте столкнулась со смертью близкого, важного для меня человека: умер Валерий Александрович Подорога, большой философ, у которого я училась всю жизнь. Я не знаю причины его смерти. Валерий Александрович очень много работал, особенно в последние месяцы, будто торопился завершить сразу несколько главных своих книг — о Кафке, Эйзенштейне, Мамардашвили. И он успел это сделать, подарить нам такие глубокие, мощные тексты. В морге и крематории он был единственный без маски. Все что-то говорили, а я не решилась; мысль была такая: скажу какую-нибудь глупость при всех, а ему за меня краснеть (примерно так же я думала, когда под его руководством защищала все свои диссертации). Лицо учителя без маски я не узнала.
Александр Иванов в небольшом некрологе написал в день, когда стало известно о случившемся: «смерти нет». Это мысль Лейбница, который верил в предустановленную гармонию Вселенной. Смерти нет, есть превращение одних форм материи в другую. Но мы все равно плачем — а как иначе?
— А вообще какие формы мировоззрения по отношению к смерти можно выделить? Появились ли в связи с пандемией новые варианты?
— Смерть табуирована абсолютно во всех человеческих культурах, но меняются формы этого табу, мировоззренческие установки, представления о том, что там, по ту сторону, и есть ли вообще «та сторона». Любая религия, каждая со своими табу, возникает как ответ на вопрос, поставленный смертью.
О трансформации религиозных практик в связи с ковидом пишет Агамбен (в феврале 2020 года Джорджо Агамбен опубликовал в итальянском издании Antinomie текст, в котором, в частности, допускал, что эпидемию пропагандируют власти, чтобы ограничивать с ее помощью права и свободы. — Прим. ред.). Агамбена многие ругают за ковид-диссидентство, но суть в том, что он подвергает критике современную установку на культ здоровья, гигиены и биологической жизни как таковой. Вроде бы в современном обществе человеческая жизнь обладает безусловной ценностью, но Агамбен призывает задуматься, что это за жизнь. «Посмотрите, мы отказываемся хоронить своих близких, потому что боимся заразиться болезнью, похожей на грипп», говорит он, описывая трансформации современного общества. Мы отказываемся от каких-то базовых человеческих отношений, бросаем стариков сходить с ума от одиночества, отказываемся от прикосновений, от всего того, что делало нас людьми. Агамбен пишет, что в наше время одна религия приходит на смену другой, и называет эту новую — религией медицины. Здоровье тела становится главной ценностью. Нас волнует, все ли в порядке с артериальным давлением, с микрофлорой влагалища, с кислородом в легких, сахаром в крови.
Если продолжать эту мысль, можно заметить, что в рамках медицинской религии мы ведь боремся не только с ковидом. Самые разные страдания мы воспринимаем как болезнь и спешим пролечиться, починить любой изъян в нашем теле, чтобы ни в коем случае не выпасть из обоймы условно здоровых людей. Наш мозг сопротивляется бессмысленной работе, отключается, мы перестаем радоваться жизни — и тут же идем к психотерапевту, чтобы назначили соответствующий препарат, который нас откорректирует и вернет в строй. Марк Фишер, например, об этом писал, призывая политизировать психическую болезнь (сама Оксана писала об этом в статье «Депрессия, или мир клинических треугольников». — Прим. ред.).
— В разговоре о медицинской религии какова роль так называемых ковид-диссидентов? Получается, они атеисты?
— В голову к ковид-диссидентам я залезть не могу. Я за равноправие разных сторон: ковид-диссиденты, ковид-реалисты, ковид-параноики...
— Есть новое слово: «ковидиоты».
— Да, может быть. Можно выделить две крайности: с одной стороны, ковид-отрицатели, которые думают, что все это заговор рептилоидов, с другой — агрессивные поборники чрезвычайных карантинных мер, а еще целый спектр более умеренных позиций посередине. Думаю, равная представленность таких позиций в обществе — это хорошо. Если бы все придерживались единого мнения, было бы скучно жить.
Продолжение интервью читайте на сайте The Village
Фото: Виктор Юльев / The Village
Центр практической философии «Стасис» благодарит за поддержку Группу «Волга-Днепр».