Оригинал статьи: Syg.ma
Демократия кажется нам предметом желания, неким идеалом, которым возможно обладает Запад, но и тот, вероятно, томится по тому же идеалу, просто несколько более единодушно, чем мы. Потому что ясно же, что мы (но кто мы?) должны сами властвовать над собой. Кто же еще. Мы хотим быть взрослыми. И ясно, что мы должны, если не участовать в управлении напрямую, то хотя бы выступать по телевидению, участвовать в кружках и яростно обсуждать текущее положение дел. С этим, впрочем, дело обстоит неплохо.
В то же время — как ни странно — будучи столь взыскуемым идеалом, демократия представляется людям, хотя и получившим образование, но что-то еще тем не менее думающим и чувствующим, вещью довольно бессмысленной и к мысли не располагающей. Правые либералы считают ее раз и навсегда изобретенной машинкой умиротворения, которую просто надо купить и правильно инсталлировать, а не экспериментировать на допотопном барахле. Левые либералы считают, что ради нее надо идти на баррикады в гражданское общество, объединяясь тем самым с «народом». Но отсутствие у этой политики мыслительного содержания, кроме ее субъекта (народ/интеллигенция/множества) — политика «мы тут!» — делает ее малоубедительной и превращает в детский нарциссизм, причем, как любой нарциссизм, основанный на ложном узнавании. Консерваторы (например, Лео Штраус) утверждают, что демократия несовместима с философией (казнили Сократа), и выступают за спасение от нее элит. Ну, а левые (нелибералы) отождествляют демократию с капитализмом и предлагают заменить «коммунизмом» как идеалом, уж совсем не претендующим на реалистичность и поэтому располагающим к большему количеству спекуляций, чем прозаическая «демократия».
Надо сказать, между прочим, что все эти партии правы в том, что глобальная победа демократии как идеала действительно выглядит на данный момент довольно печально для философии. А ведь философия — аналогичный демократии идеал для науки (то, чем наука по идее должна была бы быть — учением о бытии, но чем она по факту не является и что она делегирует, для несколько сомнительных импровизаций, одному факультету из многих). Философия потеряла публичный авторитет из–за раскола между партиями остроконечников и тупоконечников («континентальных» и «аналитических философов»), для народа книги по философии продаются вместе с эзотерикой и магией, а в университете ее либо (в либеральных демократиях) подозревают в претензиях на всеобщность, превосходящих ее скромную роль дисциплины, либо (в авторитарных демократиях) подозревают в свободомыслии и нелояльности, но и там, и там закрывают, блокируют или ограничивают.
Но тем нет менее я написал философскую, причем популярную (демократичную) книгу о демократии, потому что счел, что бездумное принятие демократии (или идеала демократии) делает ее саму недемократичной — навязанной нам. Мы должны понять, почему место политического идеала занимает именно демократия, хотя бы во имя нее самой, а лучше — во имя воцарения философии.
А понять это, если на секунду задуматься, непросто.
Демократия стала пониматься как идеал общественного устройства только в XX веке. Еще за 150 лет до этого, она, как правило, считалась синонимом худшего общественного устройства — хуже нее разве что деспотизм. Даже в Древней Греции, где ее практиковали и придумали само слово, демократия в основном имела дурную прессу.
Но это было бы само по себе еще не так проблематично — бывают такие перевертыши. Вот о солнце тоже думали, что оно движется вокруг Земли, а оно наоборот. Но в политике далеко не произошло подобных по радикализму коперниканских перемен. «Демократией» называют сегодня строй английского образца, примерный аналог которого еще в XVIII веке назывался монархией. Ну в лучшем случае «смешанным режимом». С тех пор произошло уравнивание в правах сословий, но само по себе оно не тянет на «демо-кратию», власть народа. Таким образом, для философа признание современного режима демократией — или даже «транзитом» к ней — равноценно тому, как если бы ему заявили, что люди теперь ходят на голове, но на голове ходить не стали, а ходили бы как правило на ногах, объясняя это слабым умением и разными болезнями, но при этом специальные спортсмены все же учились бы виртуозно стоять на голове, и раз в четыре года проходил бы ритуальный праздник, где на голову на 5 минут вставали бы все.
Так вот, у такого положения дел тем не менее есть, разумеется, свои причины, носящие и исторический и одновременно философский характер.
Во-первых, ценность народовластия была более или менее общепринята как минимум две тысячи лет. Но она никогда не отождествлялась с демократией, и большую часть времени считалась неким философским оправданием аристократической республики или монархии. Народ — это носитель пассивной силы, материальное тело активного короля, и конечно, без силы и тела невозможна власть, невозможно господство без точки его приложения.
Во-вторых, начиная с христианства и заканчивая романтическим мифом революции, Европа живет в режиме императива инверсии. То есть последние станут первыми и тому подобное. Но последние первыми от этой риторики не становятся: они бы тогда перестали быть последними, и принцип переворачивания потерял бы смысл. Это просто такая религия. Но она тем не менее дает право голоса («права человека») бедным и униженным — как раз тем, кого по-гречески называли «демос» (это слово всегда было двусмысленным: все население, и его низшая группа). В этом смысле «демократия» является политическим христианством, что почти в этих терминах выразил уже Маркс (республиканское государство есть реализованная христианская религия, которая остается религией и тут же деградирует в иудаизм). Но тут надо заметить, что христианство вместе с иудаизмом с тем же успехом являются идеологией теократической монархии. Это монотеизм. А в христианстве Христос, герой и революционер, еще и специально делегируется космическим царем, чтобы править землей (хотя и отговаривается, что мол его царство не от мира сего). Сегодня демократия, как и монархия, являются двумя способами правления от лица Одного, будь-то один-единичный, будь-то Один-целый. Нетрудно узнать в этой раздвоенности не только религиозное двоемирие, но и трагический раскол европейской метафизики, которая, обогатившись христианством, совместила платонизм с «инверсией платонизма» (как характеризовал современную идеологию Ницше).
И третье. Новое время привело к рационализации и бюрократизации государства как безличного института. Все нормативные политические теории XIX-XX веков подчеркивают как эту безличность, так и необходимость разделения властей, плюрализма источников власти, обеспечения власти законов, а не людей. Монархия и аристократия кажутся поэтому нелегитимными в силу неизбежного личного произвола. Гегель думал, что конституционная монархия может спасти принцип субъективности чисто символическим жестом подписи короля под законами. И это право осталось сейчас за президентами, но не закрепилось как принцип именно суверенной легитимности. Легитимность субъекта пришлось отдать «демосу», настолько большому, что воля его, «общая воля», могла отождествиться с абстрактным законом. Но за субъект этот мы держимся даже там, где его нет, где на самом деле зияет пустое место субъекта (Клод Лефор).