Статья опубликована на портале зимней дискуссионной школы Гайдаровского форума 03.02.2017
Ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге Олег Хархордин о том, зачем нужен альтернативный взгляд на историю России, почему исследования ценностей не имеют смысла и как перестать думать об исторической инерции.
В своих интервью, статьях, научных работах вы часто пытаетесь разрушить существующую систему и сбить ту оптику, сквозь которую привычно смотреть на историю. Что, например, история России – это не история постоянного усиления-ослабления государства, а история республиканских и свободолюбивых проявлений. Зачем это делать? Что даст нам такое исправление оптики и взгляда на историю?
Я рекомендую не исправление оптики как таковое, а экзерсис под названием «остранение». Он идет, на самом деле, еще из русской литературы, школы формалистов — обнажение устройства. Вы просто пытаетесь дать самому себе заметить, в каком обществе мы живем, и другой тип исторического нарратива позволяет нам понять, что та форма жизни, в которой мы сейчас находимся и которая кажется нам абсолютно нормальной, не является неизбежной. Вопрос о том, что дальше с этим делать, каждый индивид решает для себя сам. Захочет ли он что-то менять или найдет ли он это удовлетворительным или неудовлетворительным – это личный вопрос каждого. Но если не давать такой оптики, то у человека нет даже возможности задуматься о том, что есть выбор. Поэтому задачка именно просто остранить, а не дать альтернативное знамя, под которым надо маршировать.
Можете привести примеры каких-то сюжетов, которые остались недооцененными из-за того, что у нас такой взгляд и так пишется история?
Ну, мы все убеждены – вернее, 90% убеждены, что наша страна – почему-то страна несвободы, что у нас все время было централизованное государство и так далее. Но когда Карамзин, республиканец в душе, писал «Историю государства Российского», у него была совершенно очевидная и понятная государственническая миссия и монархические цели, и первоначально это читали монархисты. Если бы он хотел написать по-другому, то стал бы делать, как делал Костомаров, который фактически по заказу земства в середине XIX века создавал совсем другие книжки. «Северорусское народоправство» рассказывает про то, что первоначальная жизненная модель России как раз была совсем другая и вечевой строй был присущ вообще всем древнерусским городам. Потом некоторые даже будут обвинять монголов или князей, которые позвали монголов, что они сделали много для того, чтобы этот вечевой строй убить. А так был бы у нас везде такой западноевропейский, республиканский город, какими во многом и были Новгород и Псков до того момента, пока их не присоединила к себе Московия. И если бы историю писали в продолжение Костомарова, если бы у земства было больше влияния, если бы оно не было сметено потом революцией 1917 года и не пошло на службу в провинциальные муниципальные советы, как меня убеждал историк Яров, то, возможно, мы бы имели сейчас историю свободы.
На самом деле, если не концентрироваться на том, что происходит в Москве и что рассказывают идеологи якобы неизбежного московского господства, на периферии России шла совершенно другая жизнь. В моем детстве всех поражала история, как в 1975 году «Комсомольская правда» обнаружила в Сибири деревню, в которой староверы не знали, что закончилась Первая мировая война. Это была серия статей, называлась «Лесной тупик». Или посмотрите на все свободные города — не только Новгород и Псков, вече было во многих древнерусских городах, посмотрите на историю беглых, то есть тех людей, которые убегали от крепостничества, на сплошную казацкую вольницу на периферии России, на старообрядцев, которые составляли 10% населения перед революцией. Эти 10% жили в самоуправляющихся общинах, часто без попов, или выбирали их сами, как протестанты. Не говоря уже о том, сколько было сектантов, которые сбежали жить на периферию. Если мы посмотрим на все это, то оказывается, что история России — это не неизбежная история централизации, а это история цветения свободы, просто мы ее никогда так не представляли, например.
Насколько, на ваш взгляд, то, как мы описываем историю, влияет на то, как мы живем, на наши представления, на то, как строится государство?
Ну, естественно, история чаще всего периферийная наука. Ее несколько лет учат в школе, может быть, немного в университете, а потом про нее забывают. Но когда встает вопрос о собственной идентичности, человек неминуемо сваливается в какие-то объяснительные схемы, которые он уяснил из учебников истории, и сам себе объясняет: ну вот искони так уж было у нас, что всегда должен быть царь-батюшка. А искони у нас, может быть, было, извините, что есть самоуправляющаяся община, где время от времени выбирают людей, которые приходят к власти, а потом они уходят от власти или из власти, и уходят спокойно, радостно, потому что им так жить гораздо веселее. Если мы посмотрим на то, как, например, конструируются эти объяснения нашей идентичности в повседневной жизни, то история здесь очень важна, потому что, в конце концов, на нас часто сваливаются все те мифы, которые мы изучили в школе.
А потом, откуда мы знаем, что мы русские, например? Мы знаем, исходя из 14 слоев гнилых бревен в почве новгородской земли, где находятся все наши дендрохронологические шкалы. Когда Фоменко в 90-е годы ополчился на историю с помощью своих математических расчетов, единственным способом отбиться было показать наконец с помощью той же математики эти кольца на мостовых, эти деревья, которые составляют основу датировок российской истории. То есть мы знаем, кто есть мы, живущие в этой стране, исходя из того, что кто-то копается в Новгороде, перепроверяет эти шкалы и привязывает исторические факты к определенным датам истории. И в этом отношении история очень важна, потому что ответить самому себе, что здесь было, причем опираясь на жесткие факты, бывает сложно. История помогает с помощью этих дендрохронологических шкал реконструировать и объяснить самим себе, где мы живем, как мы живем и что именно мы продолжаем.
Но тогда получается довольно естественно, что государство стремится написать ту историю, которая воспитает и поможет сформировать в людях нужную ему идентичность.
Но у нас есть и общество, которое может писать свою историю.
И что же в этом ситуации должен делать историк, когда с одной стороны государственная идентичность, а с другой – история так сильно идеологизирована?
Ну я, конечно, не историк, а это вопрос про профессиональное призваниe историка... Но я думаю, что если историк считает, что безопасность важнее, чем ненужная дискуссия, и уверен в том, что в условиях якобы существующих угроз целостности России нужно поддержать процесс, чтобы Россия не расползалась, то его моральный долг – поддержать доминантную версию истории, что централизация была неизбежна. Но это каждый решает для себя сам. А тот, кто считает, что, возможно, многообразие и цветение региональных свобод помогло бы России лучше реализовать себя, может найти себе героя типа Василия Калики. Это потрясающий архиепископ Новгородский, 1342 год, умер, врачуя Псков от страшной чумы, написал трактат о мысленном рае... Вообще у нас же священнослужители не оставили никаких особенно трудов, а тут человек специально целых три страницы текста, зафиксированных в летописи, написал. За собственные деньги перестроил мост и детинец в Новгороде. Герой, можно целое кино снимать.
Насколько я понимаю, вы еще и не верите в то, что есть ценности, которые очень медленно перестраиваются, и ровно поэтому мы не можем изменить то общество, которое у нас сложилось, и что есть некоторая инерция...
Да, я не думаю, что инерция есть. Есть более-менее устойчивые повседневные практики, но никто не говорит, что они не меняются и что мы обречены на то, чтобы быть постоянно в одних и тех же трендах. Люди ели ложками, а теперь спокойно освоили палочки в японских ресторанах, то есть в конце концов перемена происходит. А ценности с точки зрения того, как мы про них на практике узнаем.... ну не знаю. Вы их трогали? Вы их видели? Я знаю один пример нормального словоупотребления, когда мы можем говорить, что встретили «ценность» в повседневной жизни – это разговор про деньги, дензнаки. А ценности, якобы сидящие в душе, кто их видел, кто их трогал руками? Многие считают что, они нами якобы движут, но это фикция, которая сложилась в 1930-е годы с развитием количественной социологии – она начала их искать, пытаться эмпирически зарегистрировать и говорить, что они есть и действительно якобы мотивируют нас на какие-то поступки. До неокантианцев и Вебера вообще чаще всего нельзя было сказать «ценности» во множественном числе. В Высшей школе экономики мне попытались объяснить, что я не знаю немецкую мысль середины XIX века, Лотце, который уже начал употреблять это понятие во множественном числе. Но только когда Ницше стал говорить о переоценке ценностей, все сказали, что есть не только Wert — в единственном числе, но есть и Werte и Umwertung der Werte — переоценка всех ценностей. А Вебер сказал, что эти ценности есть основы разных культур и разных цивилизаций и надо бы как-то их эмпирически зацепить. Ну и потом появились американцы, которые научились это эмпирически оценивать. Теперь мы тратим громадные деньги на опросы по поводу ценностей, вычленяем их и удивляемся, что они дают социологам много денег, но в принципе не дают возможности прогнозировать поведение. Особенно в культурах, где специально поощряется, отвечая в интервью, соврать, потому что ты не доверяешь опрашивающему как агентству государства или человеку, который не поможет тебе в борьбе за редкие ресурсы.
И слово «менталитет», а также история про то, что у нас есть историческое тяготение к определенному типу власти, на ваш взгляд, тоже сомнительные вещи?
Это сказки для поддержания фикции того, что это неизбежно. Почитайте книжку Вэлери Кивелсон “Autocracy in the Provinces” про XVII век. Из Москвы до Тобольска ехать два месяца. Какая там сильная централизованная власть? Пока туда доходят письма, там уже происходят совсем другие вещи, не говоря уже о том, как эти письма интерпретируют местные наместники и вообще живущее там свободное население... A если еще и отъехать от Тобольска на 100 километров в XVII веке – да какая там сильная централизованная власть? Все рассказы про менталитет – только для того, чтобы обосновать неизменность российской истории. Всегда есть территории, внутри которых доминантный тренд, о котором пытаются рассказать нам централизаторы, не работает. Вопрос лишь в том, что пока мало кто пытался обобщить альтернативный взгляд на историю этой якобы неизбежной и неостановимой централизации.