Во время своей последней зимы Павлов работал над двумя рукописями, которые он не успел закончить и опубликовать. В одной из них он размышлял о науке, религии и большевизме; в другой – изменил свой долголетний взгляд на значение условных рефлексов в Психологии. Ответ Павлова на вопрос «Что есть самое страшное в жизни?» служит в докладе основной темой анализа пути учёного к этим последним рукописям, и в понимании целостности его личности, жизни и научного поиска.
Ответ на этот вопрос был главным предметом открытого семинара Дэниэла Тодеса, состоявшегося 24 сентября 2015 года в стенах Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Профессор факультета истории медицины Университета Джонса Хопкинса (США), автор первой биографии И.П. Павлова, приглашенный профессор факультета истории ЕУСПб, Дэниэл Тодес рассказал о своем опыте исследования жизни и творчества Ивана Павлова, о работе с последними павловскими рукописями, создаваемыми (но так и не законченными и не опубликованными) ученым в последнюю зиму своей жизни, проведенной в пригороде Ленинграда – Колтушах.
В первой рукописи, подводя итоги своей деятельности, Павлов смотрел на собственное когда-то непреклонное научное упрямство и вновь пересматривал свои взгляды. В свое время не допуская никаких отхождений от созданной теорий, впоследствии Павлов признал, что к истине можно стремиться бесконечно, что увеличение количества экспериментов приводит только к бесконечной перспективе возможной систематизации наблюдений. Так, количество нервных типов собак за десятилетия исследований возросло с 3 до 25, но парадокс Павлова заключается в силе и пафосе его научного поиска. Стремление обратить результаты в правила только больше обрекали его в лавину новых противоречий. Еще в 1927 году свои «Лекции о работе больших полушарий» Павлов заканчивает не триумфальной нотой, а фразой: «Теперь же <...> нас обступают, вернее сказать – подавляют, массы частностей, требующих детерминизации».
Та же идея поиска наполняет и вторую рукопись, собравшую размышления о науке, христианстве, большевизме. Здесь ключевым понятием стала «случайность», то, от чего сам Павлов пытался всю жизнь безуспешно уйти в сторону «правильности», области закона и науки. Но череда трагических событий (собственные болезни, смерть младшего брата, сына, вынужденный уход в отставку научного руководителя, Революция), а также врожденная склонность к перевозбудимости (впоследствии Павлов сам себе поставил диагноз – истерия) к удивлению героя не помешали ему достичь научных высот. Сам Павлов разрешил это противоречие только в конце жизни, наблюдая за такими же как он, неуравновешенными, собаками.
Еще одним «нестабильным» сюжетом в биографии Павлова стала вера. Несмотря на религиозное воспитание в семье, семинарское образование, женитьбу на набожной Серафиме Карчевской, Павлов, придя уже в юности к атеизму, так до конца жизни и верил исключительно в науку как главный двигатель прогресса, воспевал гуманизм научной мысли и в отдельные периоды был интеллектуальным гонителем религии. В другие, правда, выступал борцом за права верующих: демонстративно праздновал Пасху, собирал деньги на церковь, – с ученым скептицизмом говоря о необходимой роли религии для человечества, отвечающей психологической потребности в освобождении от случайностей. Так, на протяжении всей жизни ветер настроения менял взгляды Павлова на самые фундаментальные ценности и закономерности бытия.
Павловское отношение к антагонистам религии – большевикам – тоже неоднозначно. Объяснив революцию отсутствием равновесия в русском нервном типе, не способном к правильному восприятию реальности, Павлов всерьез подумывал об эмиграции, вел реакционную деятельность и предсказывал гибель русской науки под контролем большевиков. Но к середине 30-х признал положительные социальные достижения советской политики, и в 1935 году на Международном конгрессе физиологов, где тепло принимаемые западные ученые восхищались состоянием русской науки, с гордостью произнес первую публичную похвалу большевикам как великим экспериментаторам. Ругая новое поколение советских ученых за поддержку партии, Павлов уважал их труды. Так, Майоров привлек Павлова к работе с приматами, а Денисов – к шимпанзе. Ивану Петровичу пришлось признать, что его теория, разработанная на собаках, не находит своего полного подтверждения в этих видах, что не все ассоциации у них являются условными рефлексами.
Важнейшим элементом языка Павлова в его работах выступают метафоры . Вслед за Ньютоном и Дарвином он описывал предмет своих исследований субъективными, живыми ассоциациями. Так, его собаки «стенали, жаловались, наслаждались», были «храбрыми, общительными, жадными, радостными», среди них даже встречались работающие «с пролетарским постоянством» и «ученого типа». Притяжение и столкновение нервных окончаний у подопытных животных для Павлова было подобно политическим процессам в обществе.
Через почти век после смерти Павлова для нас порой кажется ненаучным пользоваться его метафорами, но при этом проблема перехода физиологических процессов в психологию остается не менее таинственным, чем в его время. В 21 веке трудно верить вслед за Павловым, что наука решит проблемы человечества, но мы все равно отчаянно продолжаем бороться со случайностями и муками сознания. Новые перспективы научной мысли, открытые Иваном Петровичем Павловым, остаются актуальными и вдохновляют на самозабвенный научный поиск.
Дэниэл Тодес охватил в докладе только маленькую часть своей работы, начатой еще в 1990 году, когда открылись советские архивы. «Только когда я начал немного ненавидеть эту работу, я наконец смог ее закончить» – сказал Дэниэл Тодес. В этом надрыве исследователя он почувствовал свою близость к Павлову и его главным страхам – риск никогда не закончить начатого стремления к совершенству.
Более подробно с предметом исследования и последними неопубликованными рукописями И.П. Павлова можно ознакомиться в его биографии авторства Дэниэла Тодеса, вышедшей в США в декабре прошлого года.
Todes D. P. Ivan Pavlov: A Russian Life in Science. — New York: Oxford University Press, 2014. — P. 855.
Todes, D. P. (1997). "Pavlov's Physiological Factory". Isis (The History of Science Society) 88 (2): 205–246. doi:10.1086/383690. JSTOR 236572.
Кристина Емельяненко
