27 января исполнилось 80 лет со дня полного освобождения Ленинграда от блокады. Ассоциированный сотрудник Центра изучения культурной памяти и символической политики Алексей Павловский дал интервью изданию «КоммерсантЪ», посвященное судьбам эвакуированных из Ленинграда жителей. Несколько их дневников вошли в книгу «Вы, наверное, из Ленинграда?», подготовленную Центром изучения эго-документов «Прожито» Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Приводим текст интервью целиком:
— Насколько хорошо сохранились документальные свидетельства очевидцев о блокаде? Как дневники попали к исследователям?
— О блокаде Ленинграда сказаны и написаны миллионы слов. Но главными из них были сказанные от первого лица — те самые эго-документы, исторические источники, в которых отражается и конструируется человеческое «Я»: любые автобиографические тексты и рисунки, мемуары, дневники, письма. Все это позволяет историкам писать не просто историю государства, общества и войны с высоты птичьего полета, а историю личности, историю ценностей, мировоззрения. За последние двадцать лет историки, социологи и филологи написали много книг о «смертном времени» блокадного Ленинграда, основываясь на дневниках его жителей,— историю повседневности и политических настроений, отношение к справедливости и морали, историю эмоций и слухов. Это «Неизвестная блокада» Никиты Ломагина, «Блокадная этика» Сергея Ярова, «Люди жили слухами» Владимира Пянкевича, «Осажденный Ленинград» Полины Барсковой, «Военное выживание и страдание» Джеффри Хасса.
— Сколько блокадных дневников изучены центром «Прожито»?
— Сегодня наши сотрудники могут насчитать более 600 блокадных дневников. Учитывая, что это 30% от числа всех известных дневников времен Великой Отечественной войны, интенсивность дневникового письма в одном мегаполисе Европы, переживавшем невиданную осаду и гуманитарную катастрофу, поражает. Дневники ленинградцев стали собирать сотрудники Института истории ВКП(б) еще во время блокады; огромную роль в сборе дневников в 1970–1980-е годы сыграли Даниил Гранин и Алесь Адамович при работе над «Блокадной книгой». После «архивной революции» с конца 2000-х годов мы пережили «публикаторский бум» дневников. Наконец, «Прожито» делает свою работу по сбору, расшифровке и публикации. Блокадные дневники, конечно, не собраны воедино: они разрознены по государственным архивам и музеям, многие из них хранятся в личных архивах потомков блокадников, некоторые из них мы до сих пор покупаем на блошиных рынках и находим выброшенными на помойках. Дневник Валентины Бароновой вообще был найден замурованным в стену коммунальной квартиры: как он туда попал, сколько лет пролежал — неизвестно.
— Чему посвящен второй блокадный том «Вы, наверное, из Ленинграда?»?
— Первый том, составленный моей коллегой Анастасией Павловской, был посвящен самому феномену блокадного дневника и его месту в культурной памяти. А второй том рассказывает об эвакуации из блокадного Ленинграда. Эвакуация до сих пор находится в тени блокады, и это несправедливо: история 1,8 млн эвакуировавшихся ленинградцев и беженцев из Ленинградской области до сих пор не рассказана в полном объеме, а ведь блокада Ленинграда — это не локальное событие, ее последствия касаются всей страны.
Историю эвакуации можно рассказать двояко.
С одной стороны, это история колоссальных усилий Советского государства по сохранению промышленного потенциала, культурных ценностей, ценных специалистов, детей, и, если бы не блокада и эвакуация, вряд ли бы в Челябинске появился «Танкоград», а в Молотове (Перми) — балетное училище. С другой стороны, эвакуация — это история личного выживания, стратегий психологического и материального выживания, когда очень скоро понимаешь, что выживание — коллективно и для него недостаточно иметь кусок хлеба, нужен еще и смысл жизни. Особенно в эвакуации.
— Кем были герои дневников, отобранных для книги?
— В нашей книге шесть героев, шесть дневников. Каждый из них рассказывает нам об эвакуации из Ленинграда что-то новое. Дневник врача Анны Гробер-Рапопорт (1899–1990) позволяет понять, что чувствовала мать, вынужденная бежать с двумя детьми из родного города, и реконструировать палитру эмоций, которую ленинградцы испытывали в первые месяцы войны: панику, страх, грусть, боль, презрение, зависть, незнание, беспомощность. Вот дневник зубного техника Бориса Куликова (1922–1980) — драматичный травелог, описывающий двадцать дней смертельного пути на поезде из Ленинграда до Тамбова: постоянные авианалеты, неразбериха, отсутствие информации, смерть пассажиров поезда от голода и истощения. Особые эмоции, конечно, вызывает исповедальный дневник Сусанны Мещеряк-Булгаковой (1912–1999) — верующей интеллигентной женщины, воспитательницы детского дома, которая была вынуждена воровать картошку с колхозного поля под Ярославлем, чтобы прокормить малолетних детей, и при этом влюбляется в юношу, который младше ее на четырнадцать лет. Дневник фельдшера Валентины Бароновой (1921–?) начинается как история блокадного выживания и частичной гибели ленинградской семьи и заканчивается обращением к Богу, которое происходит с девушкой в эвакуации под Костромой. Дневник врача Веры Быстровой (1883–1981), эвакуировавшейся под Молотов, много рассказывает о профессиональной этике врача, стремлении спасать обездоленных, помогать беженцам. Наконец, том завершает дневник студентки Людмилы Морозовой (Саблиной) (1922–2008) — это важный источник о жизни эвакуированных в Киргизскую и Казахскую ССР — за три с половиной тысячи километров от Ленинграда. Каждый из этих дневников — уникален.
Сейчас нам известно около сорока дневников эвакуированных из блокадного Ленинграда. Это очень мало в сравнении с опытом 1,8 млн человек, эту эвакуацию переживших.
Советская память о блокаде оставила эвакуацию за скобками: люди эвакуировались на Большую землю, и вот — цепь их злоключений якобы обрывалась. Их свидетельства оказывались рассеяны по территории СССР, эти дневники никто не собирал, а учитывая, что многие из эвакуированных так и не смогли вернуться, история людей так и осталась нерассказанной. Спустя восемьдесят лет после блокады мы пытаемся рассказать эту историю.
— Чему в основном посвящены дневники? Насколько люди были готовы ежедневно размышлять о войне? И как менялся язык дневников с течением времени?
— Дневник эвакуированного начинается как травелог, а заканчивается как мемуар: в середине между этими жанрами мы находим дневники выживания, самоконтроля, исповеди и литаний. Что касается языка, дневники эвакуированных и правда представляют собой гибридный жанр. Когда вы находитесь внутри войны, вы не столько «размышляете» о ней, вы ею живете, она реально влияет на вашу жизнь. В этом контексте опыт эвакуации из блокадного Ленинграда был социальной травмой.
Просто представьте, как вы бросаете свой дом со всем нажитым имуществом, родственниками и отправляетесь в смертельное путешествие, где машина, на которой вы едете, может уйти под лед Ладожского озера, а поезд могут разбомбить вместе с вами.
Спустя много дней тяжелого пути, когда на соседней койке с вами человек умирает от последствий дистрофии, вы вдруг оказываетесь где-нибудь под Костромой, Казанью или еще дальше — в Средней Азии или в Чечне и вдруг понимаете, что у вас ничего нет, а вам никто ничего не должен. Жизнь начинается с нуля. Вы испытываете страх, стыд, унижение, одиночество, растерянность, разрыв связей, аномию, травму от потери близких. В конце концов, у вас просто нет денег. Анна Бритвина, медсестра на Волховском фронте, пишет в дневнике 2 июня 1942 года, что послала эвакуировавшейся матери 500 руб., чтобы та просто свела концы с концами, а это вся ее зарплата. Наконец, у большинства эвакуированных не было никакой уверенности в том, что они вернутся обратно, и ситуация, когда ваш дом разбомбили или ваше жилье в Ленинграде занимали другие люди, была очень частой... Дневники эвакуированных посвящены желанию выжить, сохранить себя как личность, сохранить семью или то, что от нее осталось. Дневник — это собеседник, который помогает сформулировать, как жить дальше, когда худшее наступило.
— Кто чаще вел дневники и зачем?
— Дневник — это простейший и самый действенный способ установить связность своей жизни. Иногда — ее смысл, особенно если прежний смысл утерян. Дневников эвакуированных слишком мало, чтобы давать какую-то статистику. В нашем томе пять дневников из шести — женские. Эти женщины — матери и дочери, студентки и школьницы, воспитатели, учителя, врачи. Эвакуировавшийся мужчина, особенно молодой, очень быстро становился военнослужащим, и если у него была привычка вести дневник, то этот дневник уже превращался во фронтовой (это совсем другая история). Я не думаю, что мотивация вести дневник в эвакуации сильно отличалась от мотивации вести его в блокаду. В любом случае дневник — это способ перебороть страх, справиться с переживаниями и эмоциями, организовать досуг в тяжелых условиях, найти воображаемого собеседника, наконец, это инструмент самосовершенствования и самоконтроля (что сталинской эпохе, в принципе, свойственно), а также возможность оставить свидетельство об этом времени — для других и для себя. Как писала Лена Мухина, эвакуированная в июне 1942 года: «Милый мой бесценный друг, мой дневник. Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всем моим родственникам, чтобы они все узнали, конечно, если они этого пожелают». Дневник эвакуированного — это не только «печальная история», но и способ с этой печалью справиться.
— Какие психологические факторы помогали людям выжить?
— Историки совсем не психологи. Но нас, безусловно, интересуют те ценности и практики, которые помогают человеку сохранять психологическую устойчивость и сопротивляться в условиях катастрофы. Как писала в дневнике Сусанна Мещеряк-Булгакова: «Надо жить. А хочется умереть». Как человек осмысляет свое страдание? Зачем ему жить после того, как он все потерял — дом, родных, будущее? В свое время психолог Виктор Франкл, свидетель холокоста, писал о логотерапии как практике наделения страдания смыслом, и эта практика присутствует и в дневниках блокадников, оказавшихся в эвакуации. Человек может обратиться к религии, он может мечтать о будущих свершениях или карьере, осваивать новую профессию, ремесло, находить смысл в помощи и спасении других людей. Само ведение дневника является инструментом самоконтроля, способом переизобрести, переделать свое «Я» — смириться, раскаяться, воодушевить себя, обнадежить. Забота о себе, забота о другом и борьба с другим — это три ключевых принципа логотерапии. Так, забота о себе проявлялась в борьбе за автономию, стремление к самореализации, желание достойной жизни, в ностальгии, досуговых практиках. Эти вещи актуальны в любое время, но в условиях катастрофы приобретают особую значимость...
Что удивляет в опубликованных нами дневниках, так это отсутствие советской идеологии, ее мобилизующего воздействия.
Возможно, это эффект выборки, но складывается ощущение, что, оказавшись в эвакуации, советский субъект на какое-то время остается предоставлен сам себе — вдали от государства и идеологии он занят только собой: своими выживанием, бытом и переживанием травмы. Но эта свобода — временна.
— В книге сказано, «мечта — одно из самых частых слов в дневниковых записях». О каких мечтах писали люди?
— Главная мечта эвакуированных — возвращение в Ленинград. Вторая — воссоединение с родственниками и друзьями. Ностальгия — это мощное чувство, каким бы ужасным ни был опыт «смертного времени» для героев нашего тома, многие из которых потеряли в блокаду своих близких и едва не погибли сами. Все они писали о любви к родному городу. Как писала 10 августа 1942 года Людмила Морозова (Саблина): «Где бы мы ни жили, все будет плохо и не сравнить с Л-дом. Всегда будем стремиться туда. Наш милый дорогой Ленинград, где знакомы все улицы, все закоулки. Где прошли — самое лучшее время — школьные годы, где все мои подруги и друзья — неужели больше никогда я не увижу его? <…> Нет, я этому не хочу верить».
В эвакуации многие блокадники заново и особенно остро осознавали себя ленинградцами, их идентичность становилась еще сильнее.
Но и, конечно, была мечта о победе и мире, о возвращении к нормальности и процветанию, возвращение к себе как человеку, вернувшему себе здоровье, дом, налаженный быт, полноценную жизнь, в которой можно любить и быть любимой. Как писала Сусанна Мещеряк-Булгакова в апреле 1943 года: «Мне 31 год, я много пережила, я некрасива — у меня нет зубов. <…> И я снова мечтаю. Я снова жду любви, ласки. Я жду дружбы с хорошим человеком. Пусть ничего не получится, но кто отнимет от меня мои мечты?»
— Что помогало эвакуированным отвлечься от мыслей о войне?
— В условиях катастрофы важно, чтобы досуг мог вернуть вам иллюзию нормальности. Блокадник, оказавшийся в эвакуации, не может постоянно думать о войне и своей незавидной судьбе, поэтому досуг был не просто попыткой отвлечься, но и найти смысл в самой жизни в эвакуации, объяснить себе, что даже в таких условиях можно получать хоть какое-то удовольствие. Кому-то помогало запойное чтение, попытки играть в театре, писать сказки, как в случае Валентины Бароновой. Кто-то, как Сусанна Мещеряк-Булгакова, спасался в занятиях живописью, поэзией и даже занятиями теософией. Людмила Морозова (Саблина) постоянно упоминает просмотр кинокомедий, джаз-концерты, сеансы гипноза, танцы; Вера Быстрова — спиритические сеансы и походы к гадалке. Досуговые практики были весьма ограниченными — не будем забывать, что огромное количество эвакуированных оказалось не в городах, а в сельской местности, что накладывало свой отпечаток.
— Часто ли авторы дневников писали о религии и Боге?
— Дневники верующих, написанные в блокадном Ленинграде или в эвакуации,— это огромная редкость. То, что мы смогли опубликовать целых три таких дневника в нашем томе,— почти чудо. Как социальных исследователей нас интересует то, как в эпоху катастроф религия и личная вера помогали блокадникам наделять свою борьбу и страдания смыслом. Этим занималась и советская идеология, но, как мы видим, у нее были альтернативы. Одна из героинь нашего тома — Валентина Баронова, юный фельдшер,— обращается к христианству уже во время эвакуации. Во-первых, она попадает в деревенскую среду, где религия с ее обрядами и праздниками по-прежнему играет большую роль в плане формирования солидарности. Во-вторых, девушка испытывает вину перед погибшими родственниками, ищет утешение в Боге, и раскаяние помогает ей справиться с травмой и горем. Наконец, благодаря вере Баронова хочет измениться к лучшему, и религия становится инструментом самоактуализации личности. 29 ноября 1942 года Валентина пишет: «Помни смертный час! Не бойся смерти — бойся грехов! И в миру можно спастись. Для чего мы живем на свете? Счастье и блаженство — это царствие небесное».
Честно говоря, мы меньше всего ожидаем такой взгляд на мир от советской девушки, которая до этого никогда не рассуждала о заповедях, грехе и «подражании Христу».
В случае Веры Быстровой христианское сострадание идет рука об руку с ее профессиональным долгом, особенно тогда, когда она пытается спасать беженцев. Для Сусанны Мещеряк-Булгаковой Бог вовсе становится воображаемым собеседником, к которому она обращается с пронзительной исповедью 14 октября 1943 года: «Боженька, миленький — благодарю Тебя опять за страдание — за унижение моего сердца. Я очень страдаю. Мне очень больно. Но боюсь, что долго еще надо будет страдать, т. к. гордость моя не убита и я хочу любви — боготворимой и обоготворяющей».
— Какие аспекты, связанные с блокадой, наиболее плохо изучены?
— Блокаду исследуют больше семидесяти лет, но это настолько колоссальное событие, что малоизученным в ней по-прежнему остается многое. Как эвакуация, например. Наша задача как историков и публикаторов блокадных дневников заключается в том, чтобы не просто обнародовать набор свидетельств, но и дать новый концептуальный взгляд на ту или иную историографическую проблему. Прямо сейчас мы занимаемся томом, посвященным женским дневникам блокадного Ленинграда. Это будет блокадная история женщин — учителей школ и воспитателей детских домов, научных сотрудников и рабочих, военных медсестер и партийных работниц. История матерей, сестер, жен и вдов. Какой советская женщина вошла в блокаду? Что произошло с ее личностью, социальной ролью? Какой она вышла из блокады — психологически, физически, социально? Эти вопросы, лежащие на поверхности, до сих пор мало учитываются историками. Блокадные дневники позволяют говорить о многом — и не только о женском/мужском опыте, но и об опыте травмы, «блокадных после», преемственности и разрывах довоенного, военного и послевоенного времени, о новой культуре и науке, распаде и восстановлении.
— Непарадные воспоминания о блокаде далеко не все готовы принять. Вы сталкивались с упреками в «очернении истории»?
— Мы живем во время, когда память о блокаде активно «скандализуется». Кому-то не нравится комедия о блокаде (к/ф Алексея Красовского «Праздник», 2019.— «Ъ»), потому что это якобы «кощунственно». Кому-то не нравится парад, потому что на нем вспоминают о победе, но не о жертвах. Кто-то задает глупые вопросы, стоило сдавать город или не стоило, и получает соответствующую реакцию (скандальный опрос телеканала «Дождь» (в 2021 году внесен в реестр иностранных агентов) в январе 2014 года привел к прокурорской проверке; редакция канала публично извинилась.— «Ъ»). Все это говорит о нас, о нашей культурной памяти и исторической политике, но ничего не говорит о самой блокаде. Блокада породила образцы настолько героического и чудовищного поведения, что многие из них до сих пор выглядят невообразимыми для тех, кто, гуляя по Невскому проспекту, редко представляет, что его окружает гигантская братская могила. Наша задача — дать голос всем, кто оставил свидетельства о блокаде, вне зависимости от возраста и пола, профессии и должности, политических пристрастий, партийности и беспартийности свидетеля. Блокадные дневники — наше общее наследие.