На портале «Нож» вышел материал, в котором руководитель Центра изучения культурной памяти и символической политики, профессор факультета истории Алексей Миллер рассказывает о memory studies. Из материала можно узнать о классических трудах в этой сфере, государственной политике памяти в СССР и России, избавлении memory studies от иллюзий и некоторых других аспектах в истории дисциплины.
Приводим отрывок из материала:
СССР и Россия: государственная политика памяти
В СССР политикой памяти занимались целенаправленно. Можно проследить, как постепенно формировался культ Великой Отечественной войны и культ Победы, подчеркивалась героическая составляющая, например, появился статус города-героя. Сравните с сегодняшним днем, когда акцентируется мотив страданий и жертв. Конечно, основополагающим мифом СССР была Великая Октябрьская социалистическая революция. С 1920-х годов, когда большевики победили, они начали сносить одни памятники и устанавливать другие (вообще, снос памятников при смене политических режимов — это «норма жизни»). В советской России политика памяти была революционной: дореволюционное прошлое ужасно, оно однозначно заслуживает осуждения и разрушения.
С середины 1930-х годов началось то, что историки сталинского периода назвали «большим отступлением»: дореволюционное прошлое отчасти реабилитировалось. Главным врагом большевиков, когда они боролись за утверждение своей власти, был русский национализм и его носители: дворяне, духовенство, зажиточные городские слои, крестьянство. После того как их в целом уничтожили, можно было восстанавливать нарративы, в которых угадывался прежний русский национализм, и присваивать элементы старого наследия.
Также в середине 1930-х объявили конкурс на написание учебника истории (до этого учебника не было). Оказалось, что Российская империя не всегда и не во всем была плохой. В изначальной версии «Краткого курса истории ВКП(б)» причинами революции называли социальное угнетение и национальное угнетение (Россия как тюрьма народов). Учебник редактировал Сталин, правка была нацелена на то, чтобы остался один конфликт — классовый. Значимость национальных конфликтов снижалась, происходила умеренная реабилитация имперского прошлого.
После смерти Сталина в рамках политики памяти подняли тему культа личности, разоблачения: почему «Один день Ивана Денисовича» можно опубликовать, а что-то другое нельзя, какой фильм можно показать, какой нельзя, как его нужно переделать.
Также в послесталинское время в политике памяти СССР появилась программа освоения докоммунистического опыта, нашего «старого» прошлого как полезного: Золотое кольцо, Андрей Рублев, которому поклонялась вся советская интеллигенция.
Возник интерес к старой культуре — иконам, реставрации памятников старины, — притом что при Хрущеве церкви еще взрывали.
Отдельная большая тема — политика памяти в республиках, она имела свои особенности, особый набор «памятных мест».
Следующее крупное движение в политике памяти — это память о Второй мировой войне, о Великой Отечественной. В брежневский период особое значение получили те эпизоды войны, в которых лично участвовал полковник Брежнев.
Конечно, до распада СССР изучать политику памяти было практически невозможно, поскольку был невозможен критический, дистанцированный разбор советского опыта.
В постсоветской России работа, пусть робко, но началась. Сразу отчетливо наметились две линии. Одна — это активисты политики памяти, люди, которые занимались памятью о жертвах политических репрессий, особенно заметен тогда был «Мемориал» [признан властями РФ иностранным агентом и ликвидирован по решению суда. — Прим. ред.].
Вторая линия — историки, а затем социологи и политологи, менее ангажированные, которые занялись собственно memory studies, иногда даже случайным образом. Например, начало memory studies в ЕУСПб, можно сказать, дело случая: хотели устроить конференцию, посвященную войне 1812 года, а в результате сделали сборник о том, как юбилей этой войны был отмечен. Это был первый опыт memory studies в Европейском университете.
Первые двадцать лет XXI века в России — это период интенсивного взаимодействия с западной наукой. Отечественные авторы активно и на равных участвовали в комплексе исследований, который получил название memory studies.
<...>
«Кризис надежд» и конфликтность
Еще одна важная вещь, произошедшая за последние десять-пятнадцать лет, — избавление memory studies от некоторых иллюзий. Раньше говорили, что исследования памяти стоят на грани колоссального прорыва, потому что в этой сфере работают люди из разных дисциплин: историки, политологи, социологи, антропологи, психологи, даже физиологи. Вот-вот произойдет междисциплинарный синтез, и последуют замечательные результаты.
Постепенно стало понятно, что это никогда не случится, в том числе потому, что невозможен синтез между social sciences и humanities. Первые — это науки об обществе (социология, политология), которые умеют считать и делать более-менее однозначные выводы. А вторые — историки, например, которые тоже используют количественные методы, но ограниченно. Когда мы изучаем человека, часто действуем как писатели: опираемся на интуицию, воображение. Memory studies сильно зависят от этих вещей.
Я бы сказал, что сегодня memory studies находятся в кризисе надежд: много описаний, мало теоретических прорывов.
При этом в последние несколько лет наметилась новая сфера исследования, так как мы переживаем значительную трансформацию, связанную с цифровой средой.