В интервью проекту «Сноб.» профессор факультета истории Европейского Борис Колоницкий рассказал о том, кто и как распространял слухи о Николае II и Александре Федоровне, как это повлияло на образ и судьбу монархии в России и о том, почему Первая мировая стала «забытой» войной.
Приводим текст материала:
— Вы много лет исследуете историю Первой мировой войны. Как возник ваш интерес к этой теме? Какую роль в этом сыграли рассказы вашего деда, и о чем бы вы спросили его сегодня, будь у вас такая возможность?
— Я бы многое хотел у него узнать. Жалею, что не расспрашивал его подробнее, в том числе про быт. Мой дед, Никон Филиппович Житков, ушел на фронт Первой мировой добровольцем. Я был советским ребенком и больше интересовался Гражданской войной, но о ней дед помалкивал, а вот о Первой мировой рассказывал. С одной стороны, это был колоссальный ужас, а с другой — война дала ему, как и многим другим, важный социальный лифт. Он был крестьянским парнем, успел окончить курсы телеграфистов и пошел на фронт добровольцем не только по патриотическим, но и по вполне практическим соображениям: добровольцы могли выбирать род войск.
Телеграфист в начале XX века — это как сейчас «компьютерный мальчик»: ценная специальность, дававшая хорошие шансы выбиться в люди. В условиях катастрофического дефицита кадров и больших потерь в офицерском корпусе производство в офицеры шло стремительно. Мой дед из вольноопределяющегося стал сначала унтер-офицером, а затем прапорщиком. Поскольку у него был выбор, он пошел в саперы — в пехоте шансы выжить были гораздо ниже. Возможно, именно это спасло ему жизнь: он получил ранения, был контужен, отравлен газами, но выжил, а среди пехотинцев потери были еще более страшными.
Первая мировая сильно повлияла на его судьбу: уже будучи награжденным медалью и орденом, дед попал в школу прапорщиков и встретил Революцию в офицерском чине. Связал с армией и всю дальнейшую жизнь. С пятилетнего возраста я помню его рассказы про строительство блиндажей, газовые атаки, легендарных сибирских стрелков, которые шли в штыковую, и «предательство» Ренненкампфа (Пауль Георг Эдлер фон Ренненкампф — российский военный деятель конца XIX — начала XX века, участник Китайского похода, русско-японской и Первой мировой войн. — Прим. ред.). Для деда эта война была глубокой психологической травмой, и он нередко о ней вспоминал.
— Если говорить об исторических документах и свидетельствах, много ли дошло до наших дней источников, позволяющих объективно изучать события Первой мировой войны?
— Источников немало: военные документы, дневники, переписка. К тому же нельзя забывать о мемуарах, хотя они являются менее надежным источником: авторы склонны преувеличивать свои заслуги или, наоборот, очернять других. Если говорить о России, то вспоминали Первую мировую выборочно, и в разные периоды по-разному. В 1920-е годы наблюдался определенный плюрализм в описании конфликта: одни писали о трагедии и бессмысленности войны, другие старались отмечать героизм солдат, офицеров и даже генералов (особенно если те сотрудничали с большевиками). К концу 1920-х это многоголосие затихло, а с 1930-х тема героизма российских военнослужащих, напротив, приобрела особый размах и дальнейшее развитие во время Великой Отечественной войны.
Хотя Первую мировую стали называть «забытой войной» из-за того, что Революция затмила ее в общественном сознании, это не совсем верно: многие помнили об этой войне, только по-разному. Мой другой дед, например, стал убежденным социал-демократом-интернационалистом и видел в Николае II одного из виновников войны наряду с другими европейскими правителями. Но оба деда сходились в одном: они презирали Николая II.
— Почему?
— Мой дед, ставший военным, видел царя на одном из смотров под Двинском. Император тогда обходил строй, и дед, когда я его расспрашивал о впечатлениях, только пожал плечами: «Полковник как полковник». Подобная прохлада была распространена: многие считали, что царь не исполнил своих «профессиональных обязанностей», не подготовил страну к войне. Для другого деда Николай II был одним из главных виновников начала этой войны, наряду с руководителями других держав.
— Какие еще свидетельства о Первой мировой, кроме официальных документов и мемуаров, вы считаете ценными? Насколько достоверна личная переписка и дневники?
— Переписка Николая II и Александры Федоровны, которая, кстати, велась по-английски — уникальный источник, позволяющий проследить, как именно распространялись и опровергались слухи.
Вокруг публикации их переписки была почти детективная история. В 1922 году некоторые ее фрагменты впервые вышли в эмигрантском издании по-английски, а через год были перепечатаны в Советской России по решению высшего большевистского руководства.
Почему это оказалось важно? Потому что значительная часть антибольшевистской эмиграции строила свои выводы об императорской чете на слухах, обвинявших Николая II и Александру Федоровну чуть ли не в предательстве Родины. Но переписка показывала их совершенно другими людьми, патриотами (в своем понимании патриотизма), которые искренне любили друг друга. Слухи, что они — иностранные агенты или, не знаю, развратники, — не подтверждались.
Эта история прекрасно иллюстрирует важность слухов в политике. Однажды один уважаемый историк сказал мне: «Вы, Борис Иванович, изучаете слухи, а я — то, что было на самом деле». Но ведь в реальности слухи тоже существовали и порой влияли на общественное мнение сильнее «серьезных фактов». Антимонархические слухи тогда объединили множество самых разных людей.
— Слухи, формирующие «фронду», — явление, характерное лишь для Первой мировой или оно встречалось и в других исторических эпохах?
— Параллели часто проводят с эпохой Французской революции конца XVIII века. Мария-Антуанетта в глазах современников очень напоминает Александру Федоровну: и ту, и другую обвиняли в предательстве государственных интересов, коррупции, разврате. Не случайно в апартаментах Александры Федоровны был портрет Марии-Антуанетты.
— Несмотря на официальный статус государыни, Александра Федоровна должна была быть «любима народом». Как совмещался этот статус с массой негативных слухов и обвинений в ее адрес?
— Эти вещи вполне могут сосуществовать. Александра Федоровна не соответствовала тогдашним представлениям о «настоящей царице» и многими воспринималась как «чужая», «неподлинная». Ее действия и манера поведения казались странными и вредили авторитету монархии. Она порой вела себя крайне неосторожно: например, будучи немкой по происхождению, в годы войны переписывалась с родными в Германии через шведский королевский дом, и это ничуть не скрывалось. Многие считали ее высокомерной, упрямой
Для сравнения: вдовствующая императрица Мария Федоровна тоже до конца жизни не говорила по-русски совершенно, но ее все обожали. Александра Федоровна была более замкнутой, смущалась при общении с незнакомыми людьми, а ее слабое здоровье вызывало дополнительное сочувствие, но не популярность. Однако именно из-за ее склонности к долгой переписке мы сегодня обладаем обширным корпусом писем, исторически ценных.
— При этом у стороннего наблюдателя складывается впечатление, что Александра Федоровна стремилась подчеркнуть свой патриотизм и показать себя «образцовой русской царицей». Как это сочеталось с реальностью?
— Она и была русской патриоткой. Просто у нее была экзальтированная любовь к несколько вымышленной России, в которой живет религиозно-патриотичный любящий своего царя народ.
Николай II при этом был более рациональным, но и он совершал серьезные ошибки. У него, впрочем, было превосходное образование и отличная память на лица, иногда он буквально очаровывал собеседников. Но он не испытывал восторга от самой идеи власти, скорее воспринимал царствование как долг, «работу»: отсидеть нужные часы в кабинете (он даже гордился, что не прибегает к помощи секретаря), а потом — к семье, к «нормальной жизни».
В оправдание ему, в целом не очень сильному политику, скажу, что ситуация в начале XX века была настолько напряженной, что даже хороший политик вряд ли вышел бы из нее без потрясений.
— В вашей книге «Трагическая эротика» вы пишете, что «язык монархии издавна эмоционально насыщен, а сама монархическая риторика подразумевает язык любви и счастья». Это специфично для российской монархии или характерно для любых монархий?
— Для России, где государя традиционно считали «отцом народа», любовь к царю должна была быть личным чувством каждого. Моя книга названа «Трагическая эротика» по выражению религиозного философа Сергея Булгакова, который вспоминал о своей глубоко личной любви к Николаю II, назвав ее именно так. Это звучит шокирующе, здесь надо пояснить, показать политическую эволюцию самого Булгакова. Он стал убежденным православным монархистом и патриотом, и накануне войны вдруг ощутил себя «царистом», то есть искренне полюбил императора. А уже в годы войны он, как монархист и патриот, чувствовал необходимость и потребность любить своего царя, но не мог найти в себе прежнего восторга. И называл это свое состояние «трагической эротикой». Такие настроения, как это ни удивительно, в то время были отнюдь не единичны. Они помогают объяснить крах монархии.
— Кто именно и как распространял слухи о царской семье? Был ли это стихийный процесс или целенаправленная кампания?
— Слухи рождаются и передаются людьми самых разных сословий: политической жизни всегда сопутствует фольклор. Сама близость Григория Распутина к семье Николая II уже давала достаточную почву для пересудов, которые усиливались на фоне войны, всеобщей шпиономании и германофобии.
Если вернуться к мемуарам, которые упоминают Николая II и Александру Федоровну, насколько искренни их авторы? Вы, к примеру, ссылаетесь на графиню Екатерину Камаровскую, которая писала о неверности императрицы. Были ли подобные обвинения характерны для того времени?
Мемуары интересны тем, что показывают: нелепые слухи циркулировали даже в придворных или близких к двору кругах. Утверждения о том, что Александра Федоровна изменяла мужу, могли звучать абсурдно, но для окружающих графиня казалась «экспертом»: а вдруг она знает нечто недоступное другим? Так и возникали невероятные домыслы.
— В чем именно упрекали царскую чету? Какие самые абсурдные слухи ходили об их «преступлениях»?
— Александру Федоровну называли изменницей и на уровне государственной политики (будто бы она передавала секреты Германии), и на личном — мол, она была неверной женой. Ходили слухи, что в Царском Селе есть тайный телеграф и царица торгует хлебом с Германией, что она спаивает мужа и подсаживает его на наркотики, а заодно и изменяет ему, в том числе с Распутиным. В это многие верили. Если заглянуть в дневник Зинаиды Гиппиус, то увидим в нем почти те же фантазии, что и у необразованных солдат.
Слухи о Николае II, условно, делились на две категории: либо он «активный злодей», чуть ли не сознательно предавший Россию, либо «безвольный дурачок», не понимающий, что происходит. Один из популярных сюжетов: царь, говорят, «продал Россию за несколько бочек золота» и уже успел сбежать в Германию, уехав по подземному ходу.
Некоторые мои коллеги считают такие слухи признаком нарастания в обществе антимонархических настроений. По-моему, ситуация сложнее: царя упрекали в том, что он «плохой царь», а стране нужен «хороший». Парадокс в том, что Вильгельма II, главного врага «Антанты», порой даже «уважали» за то, что он «сорок лет готовился к войне, солдат учил, снаряды отливал», а наш царь «только водкой торговал». Имелась в виду водочная монополия: Николая II называли «кабатчиком», «пробочником», «Николкой, который строит монополки». Одни были недовольны ценами на спиртное, другие считали, что подобная торговля недостойна царя и государства, а третьи упрекали, что император сознательно спаивает свой народ.
— Вы подробно пишете о шпиономании и германофобии в годы Первой мировой. С исторической точки зрения, насколько реально было иностранное влияние — британское, немецкое или другое — на политику России в начале ХХ века?
Это очень широкий вопрос. Первая мировая действительно стала временем расцвета конспирологических «теорий заговора». Многие «эксперты» всерьез считали, что страной правит «немецкая партия», или, наоборот, что Россия полностью подчинена Британии. Конечно, и англичане, и немцы стремились укреплять свое влияние, и мы можем указать на конкретные попытки такого рода. Но внутренние факторы были куда более дестабилизирующими.
В России существовала давняя традиция этнических предрассудков — германофобия, англофобия, антисемитизм. В периоды общественных кризисов они неизбежно активизировались, подпитывая конспирологические теории. Модернизация страны усугубляла ситуацию, а война только усиливала все страхи. К тому же Россия была заложницей идеалов военно-патриотического дискурса: в историческом сознании сильнее всего почитались победы, а поражения оказывались неосмысленными и вызывали недоумение. Вот тогда и приходила на помощь конспирология, которая «объясняла», почему все идет не так.