11 марта ректор Европейского университета Олег Хархордин выступил на зимней школе Московской школы гражданского просвещения. Мы публикуем короткую версию транскрипта лекции о том, что такое республиканская традиция.¹
{tab=ИСТОРИЯ ВОПРОСА}
Понятие республиканской теории вышло на передний план, наверное, после революций 1989-го года. Когда тот теоретический бокс, которым занимались в политической и социальной теории в течение XX века, вдруг стал неактуальным. То есть, когда один из двух боксеров, которые сражались на этом ринге - либерализм и марксизм - как казалось, был мощным нокдауном сметен, выброшен с ринга. Конечно, с 2008 года мы наблюдаем возрождение марксизма, и хорошо, что лет двадцать подспудно готовилось это возрождение. Но в 1990-е и 2000-е казалось, что есть почти ничем не ограниченное господство либерализма. Это, естественно, было выражено в известном идеологическом тезисе Френсиса Фукуямы о том, что наступил конец истории, либерализм осуществил все свои желания и замыслы. Но этому самоуверенному тезису противостояла небольшая группа людей, которая со временем стала достаточно мощным течением политической мысли. И то, что я сейчас буду рассказывать, – это размышление про то, что теперь называется «republicanism» по-английски, или, как мы переводим на русский язык, «классическая республиканская традиция». Имеется ввиду те две тысячи лет размышлений и свободе, которые были свойственны людям до того, как сформировалась либеральная доктрина. Это размышление о свободе не менее, чем классический либерализм подчеркивает то, что оно пытается защитить права и свободы человека. Тем не менее, это несколько другой стиль размышления, чем экономический или политический либерализм, и я просто попытаюсь рассказать о его пяти основных элементах, для того, чтобы показать, чем оно отличается.
Есть основные книжки, которые преподаются студентам обычно на вводных классах по республиканизму. Это Квентин Скиннер, бывший королевский профессор истории в Кембридже, одно время (год) даже бывший там тем, что у них называется «vice- chancellor», то есть ректором. Филипп Петтит, который сейчас преподает в Принстоне, написавший обобщение «Republicanism: a theory of freedom and government» («Республиканизм, как теория свободы и правления»). И коллега, которая мне больше всего нравится, с точки зрения обобщения всего того, о чем они дебатировали, – это Изольт Хонохан, она преподает в Ирландии. «Civic republicanism» ее книжка называется. Она – наиболее простая, если читать все эти аргументы впервые. За двадцать лет это стало уже, к несчастью, теоретической модой, а не только попыткой концентрированно предложить альтернативу либерализму. Так что, если вы будете открывать разные социологические и политологические журналы на английском языке, вы часто будете встречаться с этим термином. Еще одно, что я хотел бы сказать: надо понимать, что это не обязательно связано, или обязательно не связано, с республиканской партией в США. Республиканская партия в США может исповедовать некоторые республиканские принципы, но республиканизм – это не доктрина, которую исповедует эта партия по определению. Ее название связано исторически с этим, но современный республиканизм –это несколько другой тип размышлений, а именно про то, как люди могут жить вместе, исходя из концепции самоуправляющихся сообществ, не обязательно связанных даже рынком и экономической свободой.
Я просто прокомментирую пять основных черт классической республиканской традиции и, как я сказал, потом в конце попытаюсь дать некоторые примеры из европейского и российского опыта.
{tab=1}
НЕ БЫТЬ В ВОЛЕ ДРУГОГО
Когда обычно говорят о либеральной концепции свободы в классах по политической философии, то часто обращаются к известному эссе Исайи Берлина «Два понимания свободы», где речь идет о негативной и позитивной свободе. Если бы я сейчас вам рассказывал о либеральной концепции свободы, я бы долго комментировал Берлина, про то, как и что он написал про негативную и позитивную свободу. Вкратце можно сказать, что чаще всего либерализм склоняется к тому, что приветствовать негативную свободу. Она существует, как это сформулировал еще Гоббс, когда нет препятствий или ограничений для моих движений и желаний.
Республиканцы считают, однако, что это понимание не свойственно большому количеству самоуправляющихся сообществ, которые существовали в истории. В этих сообществах было другое – не обязательно лучшее, но по крайней мере, другое – понимание того, что значит быть свободным. Не то, что у меня нет ограничений для моих желаний и для моих действий – тогда я свободен, а то, что я не являюсь рабом. Противопоставление раба и свободного – это центральное противопоставление для этой теории. Оно достаточно примитивно и известно в большом количестве обществ в истории. По-русски это можно сказать так: не быть в воле другого. Даже если тобой не помыкают, даже если твой хозяин сегодня проснулся в хорошем настроении и не сказал тебе, что ты есть на самом деле, даже если ты, как какой-нибудь Жиль Блас, помыкаешь своим господином, или даже если как в баснях Эзопа рабы помыкают своими господами, – это не означает, что в один прекрасный день господин вдруг не вспомнит о своем статусе и поставит раба на место. То есть, раб может наслаждаться жизнью, помыкая хозяином, но все равно он находится в воле другого. И вот не оказаться в воле другого – это, пожалуй, такое стихийное понимание свободы, которую подчеркивают республиканцы.
Если мы посмотрим русские летописи, то мы находим это совершенно очевидно. Например, в том, что возродить нельзя – это новгородская традиция, разрушенная Москвой в конце XV века. И возрождать это не надо. Это было бы реакционное желание. Но если вы почитаете новгородскую первую летопись или четвертую, то вы там увидите много примеров того, как люди, говорящие на древнерусском языке, спокойно представляют себе такую жизнь. Прежде всего, это не быть в воле другого и принимать законы на всей воле новгородской. Но, когда они порабощают своего младшего брата – псковичей, то, естественно, они там останавливают понятные для них претензии: «а вам, псковичи, в своевольи не быти, вам быти в воле у нас». Понятно, что в этом отношении новгородцы, конечно, немного непоследовательны, они хотят собственной воли – не быть в воле у другого, не дают это право другим, и в этом отношении это архаичная концепция свободы. Поэтому, когда мы говорим о современном варианте республиканского понимания свободы, мы подчеркиваем свободу именно как не-господство, которая состоит из двух элементов: не быть в воле другого, но и не порабощать, не вести себя по отношению к другому как потенциальный хозяин. Не оказываться в такой позиции, если это возможно.
Опять же, любой человек, попадающий на нормальную работу в нормальной корпорации или в нормальные органы местной, региональной или федеральной власти, знает, насколько начальник может им помыкать. Поэтому республиканское понимание свободы кажется в этом отношении несколько идеалистичным. Посмотрим, насколько оно реализуемо.
{tab=2}
VIRTUS
Второй элемент республиканской традиции – это ответ на известный вопрос: «Ну хорошо, вы придумали это прекрасное самоуправляющееся сообщество, но где вы найдете тех людей, кто хочет в нем жить, или, вернее, кто будет так жить?» Если мы вспомним известный советский сюжет под названием: «если бы все вели себя так, как это того требует коммунистическая мораль, то на этой 1/6-й Земли был бы, наконец, коммунистический рай». Здесь, как всегда, проблема с этим есть небольшая, а именно, как пели в известном фильме «Следствие ведут знатоки»: «... кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет...». Если кто-то не ведет себя, как должно, то результат – соответственно, вся система разваливается. Спрашивается, какие качества нужны для того, чтобы система республиканского самоуправления сработала? Обычный ответ – это то, что называется гражданская доблесть или гражданская добродетель. По-русски звучит громоздко, некрасиво, потому что нет традиции размышления на эту тему. По-английски, по-латински, по-французски звучит обычно очень быстро и просто: «virtus»,-это то, что называется обычно качеством доблестного мужа, от слова «vir», в русском языке есть производное от этого слово «вирильный».
То есть это доблести, которые обеспечивают возможность жить вместе. Как мы знаем, начиная от Цицерона и до Токвиля с Руссо, основная проблема республиканизма – это то, что разлагаются те нравы, которые дают возможность жить людям вместе, чего-то достигать: кто-то тянет одеяло на себя, честно жить не хочет, и тогда не случается того прекрасного жития вместе, которое республиканская свобода представляет нам в классических трактатах за последние две тысячи лет. То, как это анализируют обычно теоретики в современной экономической науке, хорошо представлено в трудах Мансура Олсона, одного из ключевых экономистов конца ХХ века. Его известная книжка «Проблема коллективного действия», и она ставит понятный вопрос: зачем человеку ходить в профсоюзный пикет, если все равно как член профсоюза, даже сидя дома, он добьется результата с помощью участия других членов профсоюза. Если ты рациональный индивид, какого черта тебе ходить, вставать, попадать под брандспойт, дубинки полицейских? Другие ребята сходят, и ты заработаешь коллективный контракт и медобеспечение. Смысл?.. С точки зрения нормального эгоистичного поведения человека, максимизирующего свои доходы на свободном рынке, то есть с помощью нормального либерального поведения, смысла в этом никакого нет. Конечно, смысл есть, так как неучастию есть предел. Потому что если так себя начинают вести, сачковать, все, то коллективный протест разваливается. И тогда, как решать эту проблему?
Проблему, как предлагал ее решать Олсон, знают, естественно те, кто занимался профсоюзной борьбой в Америке, знают те, кто мобилизовывал людей на протест в Европе. Методы мобилизации различаются в зависимости от того, у вас малая группа или большая. Если малая, вы начинаете давить с помощью веса этой малой группы: у вас все друг друга знают, вы говорите: «Петрович, ты не пойдешь в пикет, ты знаешь, что будет с твоими детьми завтра в школе?» А если у вас большая группа, то у вас два выхода: или как Хоффа, один из знаменитых профсоюзных деятелей в Америке, приходите к итальянским друзьям и говорите: «Вы – люди чести. Поможете мне сегодня собрать тех, кто остался дома?» И опираетесь на мафию для запугивания тех, кто не идет к вам в пикет. Или второй выход – религия и идеология: «Вас покарает Бог, если вы туда не выйдете». Для большой группы людей - это те методы, которые предлагает современная либеральная теория как решение проблемы отсутствия индивидуальной заинтересованности в коллективном действии.
То, что предлагали классические республиканцы, выглядит несколько по-другому. Самый аристократичный из республиканцев, Алексис де Токвиль, писал о гражданском действии или о действии вместе, в начале XIX века. Его родителей чуть не казнила французская революция. Потому он отправился посмотреть в ужасе, что же там они в Америке устроили с точки зрения равной и свободной жизни, и написал книжку «Демократия в Америке». Теперь это кажется позитивным названием. Когда он писал, это звучало как для нас сейчас звучала бы фраза «каннибализм на Луне». То есть слово «демократия» тогда было ругательным, и Америка была совершенно заморская, непонятная страна, где эта новая демократическая жизнь развивалась. Тем не менее, Токвиль в Америке увидел многое, что помогло поразмышлять о том, как улучшить французскую жизнь. И книжка завершается, – если кто не читал, это громадная книжка «Демократия в Америке», – четвертой частью второй книги (она страниц на 100), которую можно было бы назвать «Угроза демократического деспотизма».
Одна из глав этой части упоминает этот термин в своем названии. Тем, кто любит слово «демократия», но никогда не читал Токвиля, никогда не понять, что это такое. Потому что там он четко объясняет, что демократия может привести к деспотизму, и надо бы посмотреть, как бы этому противостоять. Его основной тезис примерно следующий: «Мы все хотим отдать правление собой кому-то другому, так как у нас есть куча насущных дел: мне нужно заниматься детьми, мне нужно идти на работу, у меня проблемы с женой или с мужем и т.д. Пусть займутся ребята, у кого семьи нету, у них есть другие дела, и вообще, честно говоря, по воскресениям хочется заниматься шашлыками, а не политикой (в американском варианте-барбекю)». Но, – и в этом аргумент Токвиля, – если вы так себя ведете, то в какой-то момент вы превращаетесь не то чтобы в скот, а в хорошо ухоженную корову, которой дают возможность поглощать эту траву, жевать эти шашлыки, запивая пивом, но у которой отбирают те качества жизни, которые и делают человека человеком. То есть он, в принципе, занимается проповедью, говоря: «Если вы так себя ведете, считая, что все свободы сводятся только к экономической свободе и свободе преследования удовольствий в своей частной жизни, то тогда вы низводите себя на уровень скота». У Токвиля это называется заниматься «petits et vulgaires plaisirs», – маленькими вульгарными удовольствиями. Не могу сказать, что эта аристократическая позиция понятна многим из читающих эту книжку сейчас. Но, по крайней мере, это один из классических аргументов, почему надо ходит в пикеты и почему надо участвовать в политической жизни, которая затрагивает вас.
Другая классическая республиканская модель дана нам тем, кого обычно обвиняют в том, что он помогал монархам захватывать власть. На самом деле, это один из самых больших республиканцев, это Макиавелли. Макиавелли, если вы читаете только книжечку под названием «Il Principe», на русский переводится как «Государь», это действительно сто страниц советов автократу про то, как захватить и удержать власть. Под автократом я здесь понимаю самодержца - от нормального бандита, контролирующего наркоторговлю в отдельном районе Лос Анджелеса, до главы государства, которое неспособно поддерживать гражданские свободы. Но кроме этого у Макиавелли есть и громадная книга, которая называется «Размышление о первых десяти книгах Тита Ливия», где он рассказывает о свободах Рима, как гарантировать свободы в свободной республике. Если вы хотите встретить этого республиканского Макиавелли, вы читаете эту книжку. У него еще был приятель Гвиччардини, и большой дебат идет в политической истории: кто из них был лучше, интереснее и почему мы больше читаем Макиавелли, чем Гвиччардини. Но главное то, что они подчеркивают оба, и это основная проблема Флорентийской республики, которая при них терпела крах: разглагольствовать о том, что надо участвовать в общем деле – это проповеди, которые не работают. Людей надо заинтересовать: они должны понимать, что это единственная арена, где они могут раскрыться как уникальные и удивительные личности, чьи действия будут зафиксированы в истории. Люди должны понимать, что эта игра, в которой есть значимые ставки, и если они к этому относятся как к значимому спорту, то они будут играть на этом футбольном поле и не будут пытаться захватить его и монополизировать право устанавливать правила игры.
Как вы понимаете, в одиночку в футбол играть нельзя. Стать монархом – это значит утерять всю эту ведшуюся до вас игру. В одиночку менять правила игры выглядит странно. Когда Медичи захватили власть во Флоренции, они не отменили республиканский механизм избрания: ни голосование, ни избрание с помощью жребия, просто люди, которые стояли у сумок, из которых тянули жребий, были назначены Медичи и вытягивали те имена, которые им были нужны. Это уже не честный футбол. И в каком-то отношении – это уже не футбол. Если вы говорите: ребята, давайте играть так, чтобы вам не стыдно потом было бы сказать «я выиграл в честной игре» – это и есть то, что делает классический республиканизм республиканизмом. Это классический аргумент, который повторяется многими республиканцами. То есть иными словами, мотор республиканских сообществ – это желание превзойти других в значимой для тебя и честной игре.
{tab=3}
О ВЕЩАХ ПУБЛИЧИНЫХ
Третий элемент, который тоже напоминает людям о советской традиции, например, советские доски почета и все другие смехотворные знаки, которые как бы говорили при входе на завод: «Смотрите, какой Петя у нас самый крутой по достижениям и красивый!». На самом деле этот элемент работает до сих пор в современном корпоративном управлении. Вы все знаете эти способы раздачи фишек, грамот и другие средства коллективного признания индивидуального достижения. Если не брать корпоративное управление, а посмотреть на классическую республиканскую традицию, то видно, что такое признание очень важно и в ней. По одной простой причине: не то, чтобы это такой же важный мотиватор, как и деньги, а потому, что здесь есть некая экзистенциальная составляющая, которую не дают ни корпоративное управление, ни деньги. Если мы почитаем Цицерона, который написал известный диалог «De republica» о «вещах публичных» или о республике, то мы увидим там один знакомый аргумент, который две тысячи лет могли интерпретировать не как служащий на пользу республиканцам, а на пользу монархам. Звучит он примерно так: есть разного рода сообщества, членами которых мы являемся: это близкие, друзья, семья, город, человечество, но только ради республики люди готовы умереть без колебаний. Когда читаешь это первый раз, думаешь: «Что? Ради республики люди готовы умереть без колебаний? Это, значит, что как всегда нам будут рассказывать сидящие наверху, что мы все как пушечное мясо должны идти на войну за их цели, или отдавать своих детей в армию. Причем сами власть предержащие никогда своих детей на войну не посылают. И все прикрывается известным идеалом «pro patria mori», – умереть за Родину».
Тут надо отметить следующее. На самом деле, не то, чтобы тезис Цицерона был извращен последующими интерпретациями, просто мы забываем о рациональном эгоизме римского общества, когда впервые был сформулирован этот тезис. Это не был идеалистический тезис, что ради республики надо пойти сложить свою главу, это не было проповедью. Контекст данного высказывания – рациональный эгоизм. Как показала Ханна Арендт (одна из основных республиканских теоретиков ХХ века) в свое книжке «Human condition» (на русский переведена с помощью латинского названия как «Vita activa или О деятельной жизни»), что в отсутствии христианства, в отсутствие представления о спасении в загробной жизни, для грека или римлянина единственной возможностью приблизиться к богам, к их бессмертию, было оставить после себя историю значимой жизни. Которую запишет если не Плутарх, то кто-то, кто поможет тебе оставить после себя след. Представьте себе, при средней продолжительности жизни воюющего грека в 27 лет, как вы можете приблизить себя к бессмертным богам? Рациональное поведение очень простое: есть единственная арена, которая записывает дела твои, после чего, как писал Пушкин: «Весь я не умру!», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» – это вошло в основание русской культуры. Имеется ввиду, что даже если меня сомнет или сметет судьба, но я все же успел сделать что-то значимое, что может описываться высокопарным словом «деяние», то оно будет записано и останется после меня. Весь я не умру, в этом пушкинском понимании, потому что после меня останутся мои дела как памятник мне. И есть только одна арена, которая записывает эти дела – это не семья, это не двор, это даже не философская школа, и это не человечество. Эта машинка записи значимых дел называется «республика». Только республика – это тот уровень сообщества, которое записывает остающиеся в памяти дела других как значимые модели поведения. Это не просто размышление «как я хорошо жевал жвачку, красивее, чем все другие», это не гордость тем, как я плевался дальше, чем все, на детской площадке или в нашей песочнице, это про то, как я сделал что-то, что стало ориентиром для других.
Опять же, спорт может быть здесь аналогом и помочь нам в понимании этой республиканской игры. За значимые признаются те дела, которые меняют сам способ делания дел в определенной игре. Не зная, что сделал человек, установивший новые стандарты играния в определенную игру, нельзя участвовать в данной игре. Для мужчин будут понятны два примера: гол Блохина в 75-м году в игре против Баварии, когда он в одиночку девять человек обвел. После чего был установлен новый стандарт для футбола. После этого нельзя было хорошим игроком, не зная, какой новый стандарт футбольного достижения установил Блохин. Или когда поменялся ход в лыжах с параллельного на коньковый. Человек, который это сделал, первый поменял сами условия игры. Когда есть арена, которая фиксирует такие дела, вы остаетесь как значимый ориентир в жизни других. Это понимают чаще всего художники. Джексон Поллок начинает просто разбрызгивать краску на холст в 40-каком году в Нью-Йорке. Он берет и просто оттягивает кисточку, разбрызгивая краску, а потом появляется основанный на этой технике современный американский абстракционизм. Отменяет ли он Рембрандта? Нет. Является ли это достижением? Многие за пределами искусства считают, что нет, и смеются над этим, включая Хрущева. Но теперь нельзя быть современным художником, не зная технику Джексона Поллока, хочешь ты этого или нет. И есть та арена, которая это фиксирует.
Поэтому, в республиканской традиции политика понимается и как попытка создать историю значимой жизни, которая станет ориентиром для других. Скажете: «Что это такое? Что это за политика? Политика – это то, о чем мы читаем в газетах, когда есть столкновения по поводу дележки бюджета, или споры по поводу того, объявлять войну или нет». Но если мы посмотрим на греческо-римское понимание, которое схвачено в древних трактатах, то там полис – это прежде всего арена, которая фиксирует значимые деяния. Сколько людей в нашей стране сделали за последние 20 лет поступки, которые являются ориентирами для других? Где тот значимый бюст, который можно поставить современному русскому бизнесмену и сказать: «Делайте жизнь с него», как Маяковский советовал делать жизнь с Феликса Дзерджинского советским детям? Я вот знаю одного человека за последние 25 лет, которого обожествили и наконец сделали историей – это Виктор Цой. Нет ни одного бизнесмена, кто претендует на общезначимую славу как Цой, чтобы можно было бы сказать: «Ребята, станьте, пожалуйста, Прохоровым». Ну... Конечно, ситуация меняется, и недавно стало больше оснований такое сказать, но деяния Прохорова еще не очевидны до конца.
Вы спрашиваете: а Ходорковский? Не знаю. Вот одна журналистская история. Когда Ходорковский звонит Гусинскому в 2003 году с вопросом, улетать – не улетать ему из страны, тот ему говорит: «Послушай, тебя арестовывали когда-нибудь? Нет? Потому что тебе будут раздвигать ягодицы и смотреть, не спрятал ли ты там алмазы». Понятно, что требуется особое мужество для того, чтобы остаться в стране. И это поступок, который действительно понятен, но пока записан на уровне народной молвы, не записан с помощью республиканских механизмов.
{tab=4}
УЧАСТИЕ
Четвертый элемент республиканской традиции – это то, что обычно называется «участие», поэтому очень часто республиканскую традицию путают с тем, что называется партципаторной или прямой демократией, то есть, с демократией участия. Участие важно, но не участие в смысле том, в каком Карамзин, как монархист, описал Новгород - для того, чтобы смешать Новгород с грязью. С его точки зрения - и теперь, что такое новгородское вече, все знают со школьной скамьи, повторяя Карамзина – вече это когда кто громче кричит, тот и проталкивает свое решение. Не было такого, у Карамзина нет никаких фактических оснований утверждать, что Новгород так функционировал. Тем не менее, так как книжка была написана монархистом для монархистов с монархическими целями, то мы имеем эту фикцию, которую нам преподают в каждой нормальной русской школе. На самом деле, если вы посмотрите на тезис о том, что сейчас республиканские формы жизни не возможны, он обычно базируется на похожих аргументах. Ведь Новгород, 2-4 тысячи человек вечников можно было собрать у Святого Николы. А как собрать Петербург? Извините, субъект Федерации, 5 миллионов. Как собрать даже хотя бы Череповец, куда я езжу иногда, 300 тысяч человек? Ну, на одной же площади не соберешь!
Дело в том, что вопрос-то здесь поставлен неправильно, потому что ни Флоренция, ни Венеция, которые отличались нормальным республиканским правлением, никогда не собирали всех на одной площади. Вопрос заключается в равенстве шансов доступа к ключевым позициям в законодательной, исполнительной и судебной власти. Имеется в виду, что в классических республиках от Греции через Рим, до Венеции и Флоренции включая Новгород, мы имеем механизмы, которые обеспечивают этот более менее равный доступ до постов в судебной, исполнительной и законодательной власти. Для нас это кажется невозможным: равный доступ, как это так? Смотрите, например, на тех, кто был во дворце дожей в Венеции – на две с половиной тысячи патрициев, которые там заседали. Считается, что в результате сложных манипуляций со жребием и голосованием все они имели более-менее равные шансы оказаться на некоторых позициях власти, занять, как это называлось тогда, разные магистратуры.
Надо понимать, что выборы в классической республиканской традиции рассматриваются не как спасение, а как проблема. Выборы – обычный механизм обеспечения либерального равенства. Но республиканцы здесь ставят большой знак вопроса, по той простой причине, что если вы читаете классические республиканские трактаты от Цицерона до Руссо, вы знаете, что главный уравнитель, главный демократический механизм – это жребий. Вот тогда все имеют действительно равные шансы. А если у вас выборы, то вы оказываетесь в той ситуации, в которой оказался Перикл в Афинах. Его избирали двадцать два раза подряд. Это то, что называется использованием или славы или административного ресурса: гораздо легче избраться на одно и то же место, если ты уже снискал славу у народа. Когда формируются не классические республики, а так называемые представительные или парламентские республики, когда появляются республики, основанные на механизме выборного представительства и на делегировании народом власти тем, кто сидит от имени народа в парламентах, как это происходит во Франции или в Америке в конце XVIII века, то мы видим два типа новых аргументов.
Прежде всего, это Мэдисон в США и аббат Сийес во Франции, который пишет известный трактат о том, что такое третье сословие. Они говорят: «Да, мы знаем, что настоящие равенство – это жребий, но у нас сейчас другая задача». Мэдисон не называет структуру, которую он предлагает, «демократией», ведь он знает, что демократия в ту эпоху – еще ругательное слово, означающее что-то типа власти толпы. Он говорит: «Мы хотим создать «elective aristocracy», мы выберем лучших, с помощью этого механизма выборов, и это облагородит наш дебат. Потому что посмотрите на наше обычное собрание: как только народ собрался, сразу их охватывает какая-то массовая страсть, и они бегут под властью этих страстей сразу что-то реализовывать, и потому следует поток и разграбление, сплошной погром». У Токвиля есть классический пример, про то, как в 1812 году люди собрались в Балтиморе и протестовали против того, как журналисты освещали войну. Для того, чтобы спасти этих журналистов, шериф посадил их в тюрьму – не для того, чтобы посадить их в тюрьму, а чтобы с помощью стен оградить их от народного гнева. Народ смел к черту эту тюрьму вместе с полицейскими и линчевал одного из редакторов. Вот для того, чтобы облагородить эти страсти, которые обуревают разъяренный народ, нам нужна выборная аристократия. «Не наследственная, а выборная», – говорит Мэдисон. Собравшись вместе в этой говорильне (по-русски это слово переводит слово «парламент»), мы ограничим с помощью рационального аргумента желание повесить ближнего своего. Наконец мы сможем дойти до рационального аргумента, и лучшие люди страны примут это, вот для этого нужны парламенты.
Второй аргумент – уже у Сийеса – несколько более знаком вам, он сводится к тому, что кухарка, в отличие от того, что говорил Ленин, управлять государством не может, она может только готовить. Если дать ей управлять, она такие щи устроит кровавые, что лучше туда ее не допускать. Поэтому можно доверять управление политической машиной только профессионалам. Профессионализация политики начинается с конца XVIII-го века, и отсюда опять же идет идея: как жребием избирать людей на позиции исполнительной власти? Эту гопоту? Этого горлопана? Что же он тут наделает? Вы представляете, если он придет сейчас к власти, что будет дальше? И, на самом деле, аргумент достаточно рациональный, если вы относитесь к политике как к машине. Арендт, с другой стороны, всем напоминает, что в политике есть и другой аспект: это участие равных в управлении самих собой. Если вы относитесь к другим, как к винтикам машины, тогда-да, надо сажать особо искусных операторов. Если вы исходите, что группа людей с более-менее равными способностями собралась для того, чтобы решить некое общее дело, ну зачем тут выбирать главного оператора этой машины? Это другой подход к тому, что происходит.
То, что здесь в результате этих размышлений мы имеем – это указание на третий тип равенства, который достаточно четко формулирует разницу между социалистической, либеральной и республиканской направленностью. Республиканское равенство – это не равенство либеральное, то есть не равенство изначальных условий социальной гонки, когда все имеют якобы равные условия в исходной позиции. А потом кто добежит первый, отхватив на рынке больше успеха, тот справедливо получает больше. Это и не равенство социалистического толка, которое говорит: «Ребята, не бывает честной гонки, поэтому давайте делить результаты того, что досталось всем, справедливым образом - например, в соответствии с трудовым вкладом каждого в коллективный результат». А республиканское равенство – это и не равенство исходных условий гонки и не равенство, связанное с тем, как поделить результаты. Это равенство в степени влияния на общее дело. Равенство в возможности занять посты в законодательной, исполнительной и судебной системе, как я пытался показывать.
Опять же, про Афины мало кто знает, так как мало кто читает про это. Потому это кажется слишком отдаленным от нас примером. Но представьте себе, позиции, являешься ли ты членом суда присяжных или ты судья, распределялись с помощью жребия. Трудно себе представить, что назначения только на 10% должностных позиций в Афинах решались с помощью выборов. 90% решалось с помощью жребия. Те, кто читал историю политических учений, знает эту простую, элементарную вещь. Те, кто убежден, что либеральное устройство-единственное, которое нам дано, сразу отметают это как примитивное устройство греков, которое, как писал Маркс, «детский сад в истории человечества», потому, говорят либералы, давайте жить с помощью утонченных выборных механизмов.
Нам важно схватить все элементы этой республиканской теории равенства вместе в одной фразе. И когда-то мне показалось, что Наталья Синдеева из «Дождя» услышала это, когда одним из лозунгов этой телестанции, ныне закрываемой, стало: «это телевидение для тех, кому не все равно». Республика - это равенство тех, кому не все равно. Есть люди, которым не все равно, которых трогает то, как они живут, и это люди, которые хотят жить в равном сообществе.
Почему же эти сообщества развалились? Обычный ответ историков мы знаем достаточно хорошо. Они проиграли в военном соревновании нарождавшимся автократиям и монархиям в Европе на рубеже XVI, XVII и XVIII веков. Нормальная армия сильной абсолютистской монархии или армия нового времени, спокойно давит республиканцев, у которых большая проблема: их ополчение, то есть милиция, не слишком сильна, а их наемники разбегаются. Например, большая проблема для Макиавелли – можно ли доверять наемникам или лучше иметь собственную армию? В военном соревновании классические республики проигрывают централизованным военным машинам. Есть два обычных объяснения, почему новгородцы проиграли Москве. Первое объяснение – именно в это лето пересохли болота, поэтому Иван III дошел туда, куда не смогли дойти даже монголы (из-за чего цветок свободы бурно благоухал на русской почве еще двести лет после первого нашествия монголов). И второе известное объяснение: чернь или простые массы не поддержали триста кровососов, коими стали боярские семьи в тот момент. Лучше иметь одного кровососа – московского государя, чем триста, которые занимаются усобицами по выжиманию из тебя пота и крови. Это обычное объяснение в историографии. Примерно то же самое мы имеем в Венеции, самой знаменитой республике, дожившей до 1797 года без всяких парламентов, с помощью своих обычных жеребьевок, ротаций, номинаций, сортиций и т.д. Падение Венеции помнят все, кто изучает музыку: война революционной Франции в Италии – это основа оперы «Тоска». Когда французская республиканская армия подходит к Венеции, её маршал говорит: «Этот прогнивший плод легко упадет к моим ногам, потому что кто как в Венеции родился, в каком сословии, он в этом сословии и умрет. У них нет вертикальной мобильности. А у меня каждый солдат может стать генералом. Поэтому мы легко сломаем, с помощью нашей революционной армии, эту затхлую олигархию». Венеция исчезает. Последняя республика в классическом смысле, которая исчезла с лица Европы, это Рагуза или Дубровник в нынешней Хорватии. В 1806 году она сдалась наполеоновским войскам, чтобы не сдаться русским и черногорским. И на этом, соответственно, закончилось существование классических республик.
Дело еще и в том, что монархии преобразовались в парламентские республики, а эти республики со временем ввели всеобщее избирательное право. Поэтому они, в принципе, выиграли бы у классических республик потому, что классические республики не допускали всех к управлению – только определенный слой был наделен правами «полных граждан». Отчасти это гарантировало работоспособность классических республиканских механизмом. Теперь при всеобщем избирательном праве, применение таких механизмов кажется невозможным. Но если мы посмотрим на проблемы, которые возникают в современных демократиях, где есть апатия на выборах и абсентеизм – т.е. избиратели не ходят на выборы или считают, что избранные делегаты не представляют их интересов – то получается, что один вид дисфункции сменяется другим. И, по крайней мере, нужно помнить о прежнем виде дисфункций, чтобы понимать, что система, существовавшая до представительной демократии гарантировала свободу, но по-другому. Возможно, некоторые элементы ее были бы полезны и сейчас, просто мы очень часто про это забываем.
{tab=ЕВРОПАРЛАМЕНТ}
ЕВРОПАРЛАМЕНТ КАК КЛАССИЧЕСКАЯ РЕСПУБЛИКА
Почему сейчас республиканские элементы в нашей жизни снова стали популярны за последние двадцать лет? Не только потому, что, как оказалось, марксизм погиб как серьезная альтернатива либерализму, и появилась другая альтернатива: республиканизм, как когерентное представление о том, что можно сделать свободную жизнь по-другому. Но еще и потому, что мы видим, как элементы республиканской жизни цветут на двух уровнях. Они не цветут на уровне национального государства – там они всегда проигрывают в военном и полицейском соревновании, но они развиваются на до-национальном уровне или на над-национальном уровне, то есть на том уровне, где национальное государство проигрывает. На до-национальном уровне есть разные виды местных или региональных инициатив – Ванкувер, Берлин, Австралия. На над-национальном республиканские механизмы важны, потому что нет одного всемирного государства, которое как полицейский стоит и говорит всем, что делать. Когда двадцати восьми нужно договариваться о том, что такое «Евросоюз», в какой-то момент они понимают, что просто хаотическая ротация страны, которая является председателем Евросоюза на полгода, не очень работает. Надо бы избрать кого-нибудь типа дожа. Почему нужен дож? Потому что, когда случается кризис 2008 года, и в этот момент председательствует в Евросоюзе, скажем, Венгрия и Латвия, то оказывается, что почему-то американский президент не звонит председательствующей стране, а хочет звонить кому-то более значимому. И в этот момент оказывается, что чистая ротация не работает тоже. В республиканском устройстве нужно иметь элементы как монархии, так и аристократии, так и демократии. Это называется «смешанное правление». И вот недавно мы видели, как Евросоюз развивается в эту сторону, и некоторые говорят, что ЕС напоминает красивую олигархию. Знаете, есть обычная теория про Евросоюз, что там есть «демократический дефицит», а именно – например, Европарламент есть, но что он делает? И кто избирает Еврокомиссию, извините? Народ Европы напрямую? Нет. Тогда ответом могло бы быть следующее: а посмотрите, как управлялись Венеция и Флоренция. Может, ЕС ближе к классической республике, где есть равноправие некоторых полноправных граждан, а есть народ, исключенные из аппарата управления? Обычный контраргумент для такого сравнения – это то, что ЕС ближе к швейцарской конфедерации. Это тоже классическая республика, но другого типа. Я не буду вдаваться в подробности этого дебата.
{tab=5}
НОВГОРОД И ВЕНЕЦИЯ
Пятую особенность класической республиканской традиции особенно подчеркивает российский вклад в неё. Когда мы занимались исследованиями Новгорода, и попыткой сравнения его с Венецией, оказалось, что сравнивать почти что невозможно, по той простой причине, что в Новгороде все документы – это документы чаще всего частного права. В Новгороде почти что нет публичных документов – например, то, что принял большой совет или вече. Этого публичного архива или не было вообще или его сжег Иван III или Иван Грозный. И что тогда делать? Документы, которые мы знаем – в большинстве своем это летописи, а такие хроники – это «заказуха», написанная, как и прессой 90-х годов, с определенной целью, например, для обоснования претензий на власть или на землю определенного княжеского рода или архиепископского престола. Кроме этого мы имеем еще берестяные грамоты – это документы частного права: «я дал тебе бочку огурцов, ты мне не отдал, я пойду и набью тебе рожу». Как сравнивать эти документы с изощренными публичными решениями магистратов Венецианской республики было не понятно. В результате мы придумали, как сравнить два «газпрома» средневековой Европы. Мы копаем лежащие под водой остатки моста в Новгороде, который назывался «Великий мост». Он был единственным многосезонным мостом на всю Россию в течение многих веков. До 1672 года, когда соорудили Большой Каменный мост в Москве, все другие мосты были односезонные, то есть, наплавные летом и проложенные по льду переправы – зимой.
Итак, для того времени по объему расходов это был «Газпром», т.е. это был громадный строительный проект. Решали это дело новгородцы таким образом: они привязывали отдельные административные единицы своей республики к отдельным частям моста, так как один человек не имел столько денег, чтобы все перестроить (там в летописях упоминаются два исключения из правила, но это не так важно). И мы стали сравнивать жизнь двух республик, смотря на политэкономию моста Риальто в Венеции. Наверное, многие, даже если не были в Венеции, видели этот центральный мостик, который связывает две стороны города. Он тоже для них самая дорогая стройка XVI го века, после того, когда этот мост сгорел. И мы пытаемся сравнить два инфраструктурных проекта – посмотреть, как публичные вещи связывают людей воедино.
И когда мы начали это делать, а также смотреть на современный российский город, чтобы заметить то, чего там не хватает с точки зрения классической республиканской традиции, то увидели, что каналы, которые сводят вместе и несут гражданскую энергию в классическом республиканском городе, конечно, у нас отсутствуют. То есть, у нас есть общие вещи, которые сводят людей вместе, и это очевидно, физически видно, когда замерзает водопровод, например. Или как когда замерзло отопление в Тихвине в Ленинградской области в 2003 году. На следующий день вы имеете бабушек, которые пытаются вырвать волосы у мэра. Потому что мужики могут напиться и спать, а, как известно, вся ответственность в России лежит на женщинах, и, прежде всего, на бабушках и мамах, которым надо кормить внуков и детей. Соответственно, эту энергию не остановишь, она заливает коридоры и залы наших мэрий, и что с ней делать – совершенно непонятно. Как в Тихвине эту проблему решили, мы знаем: через три дня Росстрой привез батареи, с энергией Павки Корчагина они все поменяли. Может, тогда же заодно решили, что пора бы сюда еще икону Тихвинской Богоматери привезти, чтобы ребята успокоились навеки? Но когда этот порыв рассеивается, то кажется – он был случаен, эта мобилизация была ненадолго, и она куда-то ушла. В ответ на вопрос, почему ушла и что можно сделать на эту тему, наверное, можно сказать примерно следующее: если бы были каналы и трубы гражданского участия, по которым бы поставлялось это гражданское участие в каждую квартиру, как туда сейчас приходит водопровод и электричество, если бы люди к этому привыкли, то отсутствие гражданского участия в том, чтобы решать вопросы собственной судьбы вместе с другими, чувствовались так же остро, как отсутствие поставки воды или электричества. Это было бы анормально, точно так же, как и сейчас анормально не получить хотя бы желтую, но воду, хотя бы мигающее, но электричество.
{tab=ПРАКТИКА}
ИНФРАСТРУКТУРА РЕСПУБЛИКИ
Вопрос в том, как это интегрировать в современную систему. Наверное, рецепт здесь выглядит примерно так: нужна инфраструктура свободы и ее нужно расширять так же просто и ощутимо, как строятся трубопроводы, ставшие скелетом новой идентичности России. Нужны видимые и осязаемые «трубы», которые входят в каждый дом и по которым движется энергия граждан. Я не про то, что нужна теледемократия, не про то, что нужно поставить везде телевизоры и нажимать кнопочки. В Америке это попробовали впервые в 1977 году в городе Колумбус, штат Огайо. Это не есть то, что надо, потому что вы получаете плебисцит. Что такое плебисцит? Вы ничего не рассказали гражданам про то, что вообще можно сделать с бешеными собаками, а потом, вечером, вбрасываете перед ними вопрос: расстреливаем всех собак сегодня, или нет? Если нет дебата насчет того, что является живодерством, а что есть нормальная санитарная мера, человек не может принять осмысленное решение. Просто сидеть и нажимать на кнопочки – это не то, что надо. То есть я не за то, чтобы сказать, что эти каналы инфраструктуры свободы – это введение в каждый дом теледемократии. Сейчас гражданские активисты достигают того, чего могут достигнуть, и с помощью мобильного телефона – вот тебе работающий канал доступа. Например, когда, наконец, группа «Живой город» поставила перед Матвиенко вопрос о том, что нарушение линии городского горизонта с помощью Охтинской башни является общей проблемой, не только для горожан, но для Матвиенко, а также для Владимира Владимировича и Дмитрия Анатольевича, хватило мобильных телефонов. Но эти мобильные телефоны должны были быть помножены на энергию активистов на улицах, на создание цепи и сети людей, взаимосвязанных для того, чтобы сказать: «Да, это серьезная проблема и она дойдет в конце концов до уха нужных людей, даже и в Кремле». Эта инфраструктура строилась долго, за счет акций на улицах, в залах и т.д. в течение пяти лет. Если бы она существовала уже строенная, ситуация решалась бы гораздо проще. И есть вопрос, кто за это заплатит, за эту инфраструктуру, кто захочет ее установить? Она дорога и на нее чаще всего нет денег.
Однако, вот пример того, как работают подобные же типы гражданского участия, не связанные со строительством этих инфраструктурных фантазий, про которые я вам рассказывал, а на уровне более простом - например, в Западной Европе. Этот элемент республиканской жизни называется «парципаторное бюджетирование». Это когда граждан допускают поделить часть городского бюджета. Классическое исследование уже: Herzberg, Rocke, Sintomer, 2008 года. К тому моменту, когда они делали исследование, было 256 городов в Европе, которые отдавали часть городского бюджета на то, чтобы их делили граждане, набранные с помощью жребия. Не с помощью голосования, а с помощью жребия, то есть из народных масс. Естественно, не весь бюджет отдается, естественно, ни один городском чиновник не может позволить себе отдать весь городской бюджет – это будет безумием. Для начала выдается 5-10% бюджета муниципального комитета. В Европе желающих участвовать в парципаторном бюджетировании набирают чаще всего с помощь листов случайной выборки, с помощью которой компонуют суды присяжных. В России сейчас, к несчастью, это запрещено законом о персональных данных. Мы пробовали это использовать, это не работает. В Европе пользуются этим. И в результате вы получаете людей, которые приходят в мэрию и говорят: «Да, я готов посидеть и послушать о том, как в нашем городе Малага, где никогда не хватает воды, наконец сделать так, чтобы летом у меня всегда была вода». Это на юге Испании, например. Этим людям говорят: «Послушай дорогой, это, конечно хорошо, что ты согласился на наше приглашение, но тебе придется потратить восемь уикендов этого жаркого лета, чтобы сидеть и слушать про разницу между ультрафиолетовой очисткой воды и озонаторами, потому что без этого, если ты подойдешь просто к городскому чиновнику, он тебе скажет, что ты горлопан с улицы, и с тобой разговаривать невозможно. Готовы восемь уикендов так провести? Тогда начинайте ходить». На самом деле, конечно, там нет жестких ультиматумов, обычно рассылается, скажем, 300 приглашений, на них откликается 150. Эти 150, когда узнают, что надо ходить и слушать скучные лекции, превращаются в 80, из 80 к восьмой лекции остаются 20. Из 20 жребием вы выбираете 10, 5 заболевают, спиваются, уезжают. И вот вам 5 искомых человек, которые начинают в конце концов ходить в комитет муниципального правительства. И у вас еще 5 на подхвате есть в виде запасных, если не дай бог, кто-то из этих пяти в какой-то момент решит, что грибы важнее, чем городское устройство. И в результате этого вы получаете гибридные комиссии, состоящие из чиновников и набранных от сохи (но обученных потом) граждан, которые решают часть проблем городской жизни.
Причем в Европе это делается не из прекраснодушия. Есть такой городочек Эмсдеттен в Германии, там было 4 автобусных линии. И у них, то, что называется, фискальный кризис – нету денег в муниципалитете. Городские чиновники сказали: «Давайте, мы устроим парципаторное бюджетирование, пригласим жителей и скажем: «Ребят, в комитете по транспорту решайте сами что делать, какие линии уберем?»». Потому что, если это не сделаешь, нас потом убьют за те две линии, которые мы убрали. Собрали, люди посидели, послушали лекции про городское транспортное хозяйство, предложили разные варианты. Не сработало ни первое, ни второе – выбрать две линии не смогли, потому что, естественно, кто-то живет у одной, кто-то – у другой. Решение? Жители провели кампанию по местному кабельному телевидению, и добились повышения местных налогов со всех граждан с помощью их согласия, и четыре линии оставили. То есть это не есть прекраснодушие ради демократии. Это есть классические проблемы городского управления, которые можно решать. Шредер выдавал по 500 тысяч евро для разных микрорайонов центре Берлина – для их благостройства, например, на создание детских игровых площадок. Спрашивается, откуда такой потрясающий сюжет? Один ответ: социалистические идеалы СДПГ. Другой ответ: некоторые виды турецких общин не цепляются с помощью обычных механизмов публичной власти. Если вы подозреваете, что у вас есть исламские радикалы, что с этим делать? Ответ: Вы идете к старосте турецкой общины и говорите: «Расскажи, что там у тебя происходит?». Он рассказывает вам свои обычные сюжеты, что все нормально, потому что своих радикалов он и не знает, потому что он дедушка, аксакал, к которому никто из них не ходит. То есть, где и как делаются бомбы, он все равно не расскажет. Если же вы вводите ситуацию случайного набора с помощью жребия, вы захватываете впервые молодых из этих общин, которым обычно не приходится с вами общаться. Если вы говорите: «Ребята, цена вашего участия, что наши детские площадки будут отражать в себе и принципы мусульманского искусства, а не только христианские, навязанные вам», у них появляется какой-то интерес с вами начать общаться. То же самое с привлечением цыган в Испании к участию в жизни данного муниципалитета, для того, чтобы решать эти проблемы. То, что движет европейским муниципалитетом – всегда очень приземленные, можно сказать эгоистически- рациональные цели. Там нету гражданского прекраснодушия под названием «давайте жить дружно и свободно!», там есть конкретные проблемы, и желание их вместе решать.
Мы решили посмотреть, можно ли сделать то же самое в России. Два примера, о которых расскажу – это Череповец и Сосновый Бор, Правда, недавно Никита Белых решил это сделать еще и в трех муниципалитетах Кировской области перед выборами. Буквально только что была делегация в Череповце из Кировской области, смотрела, что можно сделать. Идея примерно следующая: очень небольшую часть городского бюджета мэрия выдает на дележку, по совершенно европейскому стандарту, небольшой группе горожан, которая вместе с муниципальными служащими делит его на городские проекты. Как мы сказали, мы тоже пытались использовать там набор жителей с помощью тех листов, которые используется при компоновке судов присяжных, это оказалось невозможным. Поэтому было объявлено через разного рода сайты, газеты о возможности поучаствовать в городском управлении. Дальше из группы, которая согласилась (120 в одном городе, 80 – в другом), с помощь жребия и отсева происходила минимизация группы. Дальше, естественно, были встречи с муниципальными чиновниками и лекции о том, как работает городское хозяйство. Конечно, в результате всего этого в Череповце они поделили немного – всего четверть процента городского бюджета, в Сосновом бору – 1,5%. И сейчас начинается второй виток, и самый главный раунд: члены комиссии должны набрать из публики новых заинтересованных горожан и посмотреть, что реализовано из решений прежней комиссии, которые воплощены сейчас в городском бюджете Череповца и в городском бюджете Соснового Бора. Главное это преемственность и продолжение всего этого. Я помню, как мы пригласили в конце концов Мордашова приехать посмотреть на мэрию, на то, как это все работает в Череповце. Город, как казалось, богатый, и «Северсталь» может помочь демократическому эксперименту. Он посмотрел и не поверил: «А вы действительно их случайным образом набрали?.. У вас там не засланные казачки?». Мэр говорит: «Нет». Алексей Александрович спрашивает у набранных в комиссию горожан: «И вам было действительно интересно сидеть и про всё это слушать?». Потом он отвернулся, выключил микрофон и сказал: «Вот это да!». Потому что есть, естественно, энергия гражданской жизни. А нам почему-то это удивительно. Люди, которым не все равно, должны иметь возможность принятия решений по поводу того, что им не все равно.
{/tabs}
По материалам выступления в Зеленогорске, 11-15 марта 2014
¹ номерами обозначены основные элементы республиканской традиции