Парижские зрелища 1814 – 1848

 

 

В Июльскую монархию парламентские прения стали таким же зрелищем, как театр или цирк: в парламенте и в палате депутатов были отведены специальные места для зрителей. Чтобы попасть туда, нужно было отстоять в огромной очереди, которую называли «хвост». Андрей Николаевич Карамзин рассказывал в письме к матери в 1837 году, что хотя парламент открывался в 12 часов, на лестнице под открытым небом в мороз «хвост» стоял с 8 утра. Ушлые молодые люди торговали местами в очереди: кто платил больше, вставал ближе. «Я заплатил 5 франков, встал четвёртым, подождал полчаса, продрог и ушёл», - писал Карамзин. Точно так же становились в «хвост», чтобы продать или купить места в очереди в театр.

 

 

Непредвзятый взгляд на парламентские прения с точки зрения жирафы, экзотического подарка Карлу X от египетского паши, изложил Шарль Нодье в «Записках жирафы из зоологического сада»: «Люди, представшие моему взору, бросались вперёд, подпрыгивали вверх, соединялись во множество мелких группок, скалили зубы, прерывали противников угрожающими крикам и жестами, пугали их отвратительными гримасами». Оказалось, правда, что жирафа по неопытности приняла за палату депутатов главный обезьянник.

 

 

Андрей Николаевич Карамзин едет из Страсбурга в Париж и пишет: «Ближе, ближе, завоняло, ужасно завоняло, ура, мы приехали!» Париж с 1814 по 1848 годы был грязным городом. Канализация и сточные трубы уже были, но часто не уходили под землю, а проходили по центру улицы, к тому же жители нередко выливали помои и выбрасывали вещи прямо из окон. Напрасно светская писательница Дельфина де Жирарден заклинала горожан не выставлять на всеобщее обозрение «ожившего меню вчерашних обедов!».

 

 

Елисейские поля в те времена были парком, а не роскошной улицей с дорогими магазинами. Андрей Николаевич Карамзин пишет о «непроходимой грязи Елисейских полей», другой русский свидетель, Василий Петрович Боткин, рассказывает о Елисейских полях как о месте ярмарочных гуляний: «Тут возвещает химик, что вы можете в несколько минут постигнуть все таинства природы и всё это только за два су. Вот академия собак, и учёный член её говорит длинную речь о трудности, системе и пользе образования собак... Там дородная дама показывает образованность удава, обвивает его около шеи, берёт в рот его голову и рекомендует, что он по своему уму годится в любые министры».

 

 

Египетский паша хотел подружиться с французским королём и послал ему в дар жирафу – животное, которого не видали в Европе с XVI века, поэтому зрелище перехода жирафы из Марселя в Париж стало грандиозным событием. Она шла в сопровождении молочных коров, трёх погонщиков, знаменитого естествоиспытателя и конных жандармов. Покрыта она была непромокаемой попоной, украшенной французским гербом. За один месяц, чтобы посмотреть на жирафу, в зоологическим парке побывало не менее 60 тысяч посетителей, а жирафа настолько вошла в моду, что были изобретены цвет «жирафьего брюха», цвет «влюблённой жирафы», цвет«жирафы в изгнании», способ завязывать мужские галстуки на манер жирафы и даже жирафий грипп.

 

 

В Париже существовала такая профессия, как держательница стульев. За немалые деньги она выкупала у церковного совета право сдавать стулья в церкви. Платили за использование стульев совсем немного, желающих посидеть во время службы было в избытке, так что держательница стульев быстро возвращала себе деньги, потраченные на покупку этой должности. Стулья также сдавались в наём на бульварах. Самым модным был бульвар Итальянцев, при этом южная сторона была более модной, чем северная. Одни прогуливались, а другие на них смотрели, и чтобы не уставали ноги, нанимали стулья. «Держать стулья» в церкви было надежнее, чем на бульваре, потому что в церкви поймать тех, кто не заплатил пятачок легко, а на бульваре или в саду Тюильри очень трудно.

 

 

Дмитрий Николаевич Свербеев писал, что Париж – это город, в котором как ни в каком другом месте удобно зевать по улицам. При этом существовало два смежных понятия: простой зевака и фланёр – человек, не обременённый никакими обязанностями и способный превратить в зрелище даже то, что до этого таковым не являлось. Бальзак писал в «Физиологии брака»: «Большинство людей ходят по улицам Парижа так же, как едят и живут – бездумно... Гулять – значит прозябать, фланировать – значит жить, значит наслаждаться, запоминать острые слова, восхищаться величественными картинами несчастья, любви, радости, идеальными или карикатурными портретами... Для юноши фланировать значит всего желать и всем овладевать. Для старца – жить жизнью юноши и увлекаться их страстями».

 

 

И в эпоху Реставрации, и в эпоху Июльской монархии были зрелища, устраивавшиеся королевской семьёй. Людовик XVIII, вернувшись из двадцатилетней эмиграции в Англии, немедленно после высадки в Кале организовал «большой стол» - обед, во время которого все королевское семейство вкушали пищу на радость публики двух сортов. Люди попроще имели право пройти по галерее, при этом, как вспоминал Фенимор Купер, сам присутствовавший на этом обеде, головы их, точно подсолнухи, были повернуты в сторону короля. Важные особы имели билеты в амфитеатр. Король и семейство полтора часа обедали и ужасно при это скучали, не имея возможности поговорить. Впрочем, существуют свидетельства, что герцогиня Беррийская в свою очередь с любопытством разглядывала публику чуть ли не в бинокль.

 

 

Владимир Михайлович Строев писал, что к увеселениям можно отнести и суды, куда часто ходили парижане, когда у них не было денег на театр. Если они хотели ощущений грустных, а их душа жаждала трагедии, то они шли в суд присяжных, где судили настоящих преступников. Если парижанин хотел повеселиться или разогнать скуку, то он шёл в суд исправительной полиции, где преступники не отвратительны и не гнусны, а наказания не ужасны. Там происходили самые уморительные ситуации: например, франт мог оправдываться за то, что танцевал на балу запрещённый танец.

 

 

Всё в Париже первой половины XIX века немедленно превращалось в зрелище. Пётр Андреевич Вяземский, который был в Париже в 1838 году, писал: «Вообще мало времени в здешних сутках, да и всей природы человеческой мало – куда здесь с одним желудком, с одною головою, двумя глазами, двумя ногами и так далее. Это хорошо для Тамбова. А здесь с таким капиталом жить нельзя». Фёдор Николаевич Глинка, бывший в Париже летом 1814 года, в «Письмах русского офицера» писал, что почти на каждом шагу в Париже что-нибудь да показывают: «Слово «показывают» вертится беспрестанно на языке парижан. С некоторого времени у них всё сделалось показным. И все великие происшествия как будто им были только показаны. В одном конце Парижа рубили головы, а в другом смеялись и говорили: «там показывают действие гильотины»». Эта фраза могла бы стать хорошим эпиграфом ко всему, что происходило в повседневной жизни Парижа эпох Реставрации и Июльской монархии.