Директор Центра STS Ольга Бычкова рассказала РБК.Трендам, как ограничения доступа к глобальным базам влияют на российскую науку, стоит ли в нее идти, как сейчас соотносятся фундаментальная и прикладная наука и на какие направления исследований делает ставки государство и частный бизнес.
Приводим полный текст интервью:
— Стоит ли сейчас идти в российскую науку? Как бы вы ответили на этот вопрос старшекласснику, который размышляет, изучать ему языки программирования или поступать на факультет молекулярной биологии и социологии?
— Если человек задается вопросом, идти ли ему в науку, вероятно, это не его путь. В современной России IT представляется сферой для заработка, в то время как наука ассоциируется с поиском истины, что, как известно, не приносит больших денег. К тому же успех здесь достигается медленно и часто после долгих лет работы, как в средневековом ремесленном цехе.
Карьера в науке предполагает длительный путь. Учеба в бакалавриате, магистратуре, аспирантуре и последующая защита диссертации могут занимать от 15 до 20 лет. Структура научной работы также ограничивает карьерный рост, так как для получения высокого статуса требуются большой опыт и выстроенная годами репутация. В зарубежных академиях продвижение часто возможно лишь после ухода или даже смерти более опытного сотрудника, что еще раз подчеркивает конкурентность и медлительность в построении научной карьеры.
Возвращаясь к вашему вопросу — все завязано на потребности самого человека. Чаще всего, кстати, в академической сфере оказываются дети ученых. Данные говорят о том, что люди чаще идут в науку, если выросли в семьях исследователей, потому что с детства видели, как выглядит эта работа. Это особенно распространено среди биологов, географов и других специалистов естественных наук.
— Как бы вы описали ключевые изменения, связанные с проникновением искусственного интеллекта в ежедневную работу ученого?
— Интеграция ИИ в повседневную работу ученых трансформирует рабочие процессы на многих уровнях. Большая помощь искусственного интеллекта заключается в том, что ты не оказываешься перед пустым белым листом.
Нейросети ускоряют создание материалов: они могут составить учебный план, подготовить презентацию, предложить идеи для анализа данных или создать черновики заданий. Теперь, например, анонс конференции, который раньше занимал часы работы, можно написать за минуты с десятками вариантов. Это экономит время и структурирует мысли, особенно если уметь задавать ИИ правильные вопросы. На долгосрочном горизонте ИИ становится полезным инструментом в сложных научных исследованиях, таких как моделирование климата. Он помогает ученым интегрировать социально-экономические и физические данные в их исследования, делая прогнозы о постепенном изменении климата более точными и объемными.
Однако возможности нейросети ограничены. Скажем, в климатических моделях ИИ может рассчитать только предсказуемые изменения, например таяние ледников, так как этот процесс растянут на десятилетия и поддается анализу. На основе исторических данных ИИ определяет скорость, с которой ледники будут таять. Однако такие неожиданные события, как резкие изменения состояния атмосферы или океана (переломные моменты или «точки бифуркации»), которые могут вызывать ураганы, остаются непредсказуемыми для ИИ, поскольку они не следуют стабильной модели.
Также ИИ ограничен рамками своего обучения — он может применять знания только из тех данных, которые были у него изначально. Если модель обучена на устаревших или ограниченных данных, ее предсказания будут такими же неточными. Это делает искусственный интеллект полезным, но лишь в определенных рамках. Его прогнозы и выводы лучше всего рассматривать как вспомогательный инструмент.
— Как сейчас соотносятся фундаментальная и прикладная науки?
— Фундаментальная наука продолжает играть ключевую роль в прикладных исследованиях, несмотря на современные тенденции. Приведу пример из 1930–1940-х годов. Так, британские физики исследовали микроволны и делились своими разработками с американскими компаниями. Одной из них была фирма Raytheon Manufacturing Co — она занималась испытанием радара ПВО. Инженер этой компании Перси Спенсер как-то оказался рядом с работающим магнетроном — устройством, генерирующим микроволны и используемым в радарных системах. В кармане у него была забытая шоколадка. От действия микроволн она расплавилась. Это привело его к идее использовать микроволны для приготовления пищи. Так и появилась микроволновка. Этот пример ясно показывает, что без фундаментальных исследований невозможны прикладные достижения.
В XIX веке наукой могли заниматься аристократы, ведь у них была сильная поддержка со стороны семьи. Например, в моей сфере очень яркое имя — философ Бруно Латур. Он знаменит тем, что разработал теорию акторов, занимался вопросами изменения климата, опровергал представление о науке как о линейном процессе, утверждая, что научные знания складываются из сложного взаимодействия социальных, политических и технологических факторов. А еще он — представитель очень известного французского винодельческого клана. Поэтому он мог себе позволить заниматься наукой.
Есть ощущение, что общество не считает целесообразным сегодня вкладывать средства в фундаментальные разработки. И теоретическими направлениями могут заниматься лишь те, у кого есть финансовая подушка безопасности. Получается, у нас возникает социальное неравноправие, и теорией скоро будут заниматься лишь дети из богатых семей. А остальные вынуждены будут заниматься прикладными разработками.
Повторюсь, что сегодня, когда инновации часто ассоциируются с быстрыми результатами, поднимается вопрос о целесообразности фундаментальной науки. Но большинство значимых прикладных открытий не могли бы быть достигнуты без первоначальных теоретических разработок. Инновации невозможны без фундаментальных исследований.
— На какие направления исследований сейчас делают ставки государства? То есть на что сейчас есть запрос?
— Есть государства, например США, которые предпочитают отдавать все частному сектору. Правда, и там происходят подвижки. Так, в 2024 году Белый дом сообщил о крупнейшем за всю историю инвестиционном бюджете для научных исследований и разработок в размере $210 млрд. Основными направлениями финансирования стали исследования в сфере здравоохранения, климатических технологий, а также инноваций в области ИИ и биотехнологий.
Если говорить об отечественных условиях, то основной поток инвестиций Российского научного фонда также направлен на фундаментальные исследования в области физики, биологии, химии и инженерных наук, а также на развитие международных лабораторий для биомедицинских и генетических исследований.
— На какие направления исследований сейчас больше ставит частный сектор?
— В России до февраля 2022 года процент частных вложений в науку, если смотреть по статистике, был небольшим. В том же 2022 году частное финансирование науки в России составило 28,9% от общего объема затрат на исследования и разработки. В то же время государственные средства обеспечивали 67,3%. Для сравнения: в 2017 году доли источников финансирования составляли 30,2 и 66,2% соответственно. Эти данные показывают, что основная доля финансирования науки в России поступает от государства. Однако доля частных инвестиций постепенно увеличивается, несмотря на сложные экономические условия.
В российской науке прикладные исследования составляют небольшой процент от общего финансирования. В отличие от США, где развит междисциплинарный подход и военные разработки быстро адаптируются для гражданского использования, у нас этот процесс ограничен из-за закрытости военно-промышленного комплекса. В США большая роль также отводится интеграции ИИ в различные сферы — от образования до здравоохранения. Илона Маска, например, очень волнует переселение людей на другие планеты. В этом контексте интересен и Китай. Он часто перерабатывает западные технологии и создает новые продукты.
Если говорить о фундаментальных разработках внутри частного бизнеса в России, то можно вспомнить нефтегазовый сектор. Он сейчас вкладывается в развитие определенных направлений климатологии, в частности занимается вечной мерзлотой. Это связано с тем, что таяние мерзлоты может повлиять на инфраструктуру, например на нефтегазовые установки, построенные в Арктике. Они оказались под угрозой из-за нестабильности грунта. При этом в России вечная мерзлота занимает 65% от всей площади страны. На шельфе (подводная часть окраины материка, примыкающая к суше. — РБК) и суше арктической части страны добывается около 90% российского газа — это 15% ВВП России. Поэтому в последние годы российские ученые и нефтегазовые компании объединяют усилия и проводят исследования для оценки воздействия изменения климата на эти территории. А еще разрабатывают технологии, которые помогут адаптировать объекты в условиях таяния.
И получается, что ученые, занятые в этих исследованиях, вроде делают прикладной проект, но при этом потом могут адаптировать эти данные в фундаментальных разработках. Однако это очень редкие случаи в России. У нас ученые-теоретики чаще всего никак не связаны с бизнесом.
— Как сейчас складываются отношения российских ученых с мировым научным сообществом?
— Сейчас можно выделить два основных подхода. В рамках первого ученые продолжают свою работу внутри страны, поддерживая старые связи с западными университетами, но уже не акцентируя на них внимание. Например, в области биотехнологий это по-прежнему возможно, так как такие исследования можно вести без интенсивного международного сотрудничества.
Вторая группа — ученые, заинтересованные в международном сотрудничестве. В условиях санкций и политической изоляции они начинают ориентироваться на науки государств глобального Юга, таких как Индия, Китай и страны Африки. В этом контексте Россия, как и обычно, оказывается между двумя мирами — глобальными Севером и Югом, пытаясь найти баланс и место в общей научной картине. Ситуация неустойчивая, все постоянно меняется, и российские ученые стремятся находить новые формы партнерства и научных связей.
Например, в рамках Российского научного фонда довольно много проектов сейчас запускается совместно с министерствами образования и науки стран БРИКС и их партнеров, таких как Индия, Китай и Вьетнам. Особенно в области естественных и инженерных наук. Эти проекты направлены на развитие новых технологий, материаловедения, нанотехнологий и устойчивого развития в условиях изменения климата. Особое внимание уделяется разработке научных центров и инфраструктуры, а также организации научных форумов и конкурсов, где молодые ученые из стран БРИКС могут обмениваться опытом и знаниями.
— Как изменилась российская наука с введением санкций?
— Это очень сложный и неоднозначный вопрос, потому что нет единой науки. Все зависит от инфраструктуры, которая требуется для производства знаний. Если мы говорим о науках с серьезной инфраструктурой, которая включает суперкомпьютеры и спутники, то, конечно же, санкции сильно ударили по этой сфере. Если это инфраструктура, которая легко обходит такие ограничения, как социально-гуманитарные науки, ситуация чуть лучше.
Если говорить про социально-гуманитарный блок, к которому отношусь я, то для работы нам надо мало — компьютер, ручка или карандаш. Правда, мы остались без баз данных статей. Изменения охватывают и исследователей, которые работают за границей. Пока там есть контракт с университетом, все хорошо, но, как только контракт закончился, возникают проблемы с оплатой. Нет возможности оплатить российской картой доступ к базе данных иностранного университета.
Параллельно я читаю про то, что происходит в биологии и биотехе. Ученые из этих сфер не могут достать реагенты, а у нас в России их не изготавливают. Их везут через границу, как сыр, в чемоданчике, по пять килограммов. В целом это очень странная ситуация. При этом и до санкций по большому счету были проблемы с большим государственным регулированием этой сферы.
Если брать климатологов, у них большие проблемы с доступом к данным. Их просто отключили от спутниковых средств сбора информации. А у России таких спутников нет, у нас они просто не разработаны. Качество анализа данных зависит от их объема и детализации. Так, изображение с разрешением 500 мегабайт будет гораздо более детализированным, чем один мегабайт. Однако для обработки таких данных требуются суперкомпьютеры, которых в России также нет. Ученые работают на старом оборудовании, что пока не сильно влияет на моделирование, но уже вызывает беспокойство. Ученые как-то пытаются решить эту задачу. Примерно так же, как мы, гуманитарии, находим любую статью из иностранных баз данных — окольными путями.
— Может ли российский ученый сейчас публиковаться в западном научном журнале?
— Есть дисциплины, в которых чуть меньше с этим проблем. Я имею в виду социально-гуманитарный блок. Если ученые этого направления и публикуются в высокорейтинговых международных журналах, то, как правило, не имеют проблем с аффилиацией. Объясню формулировку «если и публикуются». У нас довольно низкое качество исследований по социальным наукам. Статьи российских авторов не публиковали и до февраля 2022 года. Именно потому, что публиковать такое не стоило. Ведь теории, материалы, аргументы были не мирового уровня, и 2022-й никак ситуацию не изменил. Те единицы профессоров из социальных наук в России, кто публиковался до 2022 года, так же продолжают публиковаться и сейчас.
В этом направлении вспоминаются в первую очередь славистские журналы. Они посвящаются блоку Slavic Studies, куда входят социокультурные исследования всех славянских народов, в том числе и нас. Например, можно публиковаться в Europe-Asia Studies — международном журнале с высоким рейтингом, посвященном исследованиям стран бывшего советского блока.
Но, опять же, многое зависит от издательства. Например, я столкнулась с тем, что аффилированность с российским университетом привела к отказу в публикации. Отказ был дан через семь дней после подачи статьи. Это было, естественно, после февраля 2022 года. Два редактора написали письмо, объясняя свое решение тем, что читатели их журнала не заинтересованы в данных про Россию.
Некоторые ученые в своих социальных сетях делятся опытом на эту тему, рассказывая про сотрудничество с такими журналами, как Nature или Science. И в таких журналах просят избегать аффилиации с российскими университетами. И хорошо, если у ученого есть несколько аффилиаций и среди них есть университеты других стран. Хотя, опять же, не очень понятно, как представлять данные, которые собирались в России.
То есть это действительно такая, скажем, рулетка. Где-то что-то работает, а в другом месте оно вдруг по какой-то причине не работает. Часто все зависит от субъективного решения редактора. Что еще можно сказать по этому поводу? Будем больше публиковаться на русском языке, что многие из нас, ученых, уже начали практиковать. Может, тогда уровень статей в российских журналах, особенно в социогуманитарном блоке, вырастет. Сделаем лимонад из тех лимонов, которые нам выдали.