Старший научный сотрудник Центра социальных исследований Севера Кирилл Истомин опубликовал на портале Go Arctic материал о результатах исследовательского проекта — «Земля храбрых». Авторы проекта стремились узнать, какую роль чувство неопределенности играет в жизни жителей Российской Арктики. Проект далек от завершения, но тем не менее его промежуточные результаты уже можно представить: и они завораживают.
Приводим текст материала:
«Земля храбрых»
Арктическая зона часто описывается как «территория риска»: местность, где каждый новый день таит опасности или, по крайне мере, трудности, и жизнь в которой требует особых душевных качеств, среди которых важное место занимает отвага. Такой образ Арктики часто воспитывается в нас с детства приключенческими и некоторыми научно-популярными книгами, герои которых, преодолевая сложности и невзгоды и обязательно каждый день рискуя жизнью, храбро идут к поставленной цели. Более того, в определённые периоды истории нашей страны образ Арктики как «земли храбрых» становился идеологическим каноном: вспомнить хотя бы «Героическое покорение Арктики» 1930-х годов. Что ещё более важно, образ отважного покорителя Арктики в какой-то момент стал частью собственного имиджа многих приезжих жителей Арктической зоны.
Определённая доля правды в образе Арктики как «земли храбрых», впрочем, имеется. Климатические условия здесь и правда суровы, и здоровье и благополучие большинства проживающих здесь людей гораздо сильнее, чем на юге, зависят от бесперебойной работы инфраструктуры — транспортной, жизнеобеспечивающей, включая снабжение теплом, водой и электричеством, доставки продуктов, товаров и материалов и т. д. В то же время надежность этой инфраструктуры в целом ниже, а расходы на ее поддержание и функционирование — выше из-за более агрессивной природной среды, обширности территории и ее малонаселенности. Это — широко известные, азбучные истины, из которых действительно вытекают некоторые вполне реальные риски, хотя и значительно различающиеся в зависимости от контекста (персонал удаленной метеостанции подвергается совершенно иным рискам, чем житель, скажем, Норильска). Величину этих рисков, особенно на уровне повседневного восприятия, однако, оценить сложно, и уж тем более сложно оценить уровень храбрости, который необходим (если необходим вообще), чтобы противостоять им в обыденной жизни. Как бы то ни было, вряд ли можно сказать, что большинство жителей Арктики, в том числе за пределами арктических городов, живут с постоянным ощущением опасности и борются с ним противопоставляя ему личное мужество.
Хорошо, жизнь в Арктике, в случае подавляющего большинства ее населения, нельзя считать опасной и рискованной, требующей постоянного проявления мужества. Но разве не верно то, что она всё-таки имеет свою специфику по сравнению с жизнью в средней полосе, в силу той обширности пространств и относительной бедности и уязвимости инфраструктуры? В конце концов все это — объективная реальность, и она должна как-то субъективно восприниматься. А раз так, то жизнь с этим восприятием должна требовать развития каких-то качеств, черт характера, отличающих «северян» от жителей других областей страны. Пусть эти черты и не включают мужество (хотя почему бы и нет?), но тем не менее они существуют, а значит, становится интересным и осмысленным (и даже практически значимым) их изучение. Именно так мы рассуждали, когда начинали разработку нашего исследовательского проекта «Земля храбрых».
Арктическая неопределенность?
Разумеется, прежде всего нужно было ответить на вопрос: как именно могут субъективно восприниматься северянами описанные выше арктические условия? Поскольку мысль о том, что они воспринимаются, по крайне мере большинством, как опасность, мы уже отвергли, в том числе на основании своего полевого и личного опыта, то нам нужно было найти что-то другое, столь же базовое и всеобъемлющее. После некоторых раздумий мы пришли к выводу, что наиболее вероятным кандидатом может стать «неопределенность». Действительно, ведь наиболее непосредственным воздействием как климатических условий, так и инфраструктурных недостатков, является, по-видимому, ограниченная возможность планировать, предсказывать, что может произойти, а следовательно — чувство неопределенности. Северянин, понятно, не ждет постоянно, что случится что-то плохое (чувство опасности), но ему гораздо чаще, чем жителю более населённых и инфраструктурно развитых областей, приходится мириться с неизвестностью того, что случится: будет ли транспорт, связь, завоз свежих продуктов в магазин и т. д. Более того, вполне можно предположить, что происходящие в Арктике изменения — экономические, социальные и даже природные — должны восприниматься ее жителями прежде всего как увеличение или уменьшение неопределенности: появление всесезонной дороги там, где раньше был только зимник, увеличивает «транспортную», «продуктовую» и т. д. определенность, а смещение, скажем, сроков таянья снега и вскрытия рек ее уменьшает. И если все это так, то разве не справедливо будет сказать, что именно способность преодолевать или хотя бы приспосабливаться к неопределенности и должна быть неотъемлемым свойством «северного характера»? Опять же, не берусь судить чего было больше в этом рассуждении — усвоенных представлений о северянах (в конце концов, предполагаемое свойство достаточно сильно походит на мужество) или строгой логики. По крайне мере, на тот момент оно казалось нам логичным.
Так или иначе, в результате описанных рассуждений задумка исследовательского проекта получила окончательное воплощение под заглавием «“Земля храбрых”: преодоление неопределенности при взаимодействии с физической и социальной средой в Российской Арктике». Проект предполагал серию полевых работ в различных регионах российской Арктики, различающихся мерой своей удаленности и инфраструктурного дефицита, и призванных выяснить, с помощью стандартных инструментов антропологического исследования (интервью и включенное наблюдение), насколько большую роль чувство неопределенности играет в жизни их жителей и как они это чувство преодолевают. Основой проекта была мысль, что воспринимаемая неопределенность варьирует вместе со степенью выраженности «Арктических характеристик» — удалённостью и инфраструктурной бедностью — и что она поэтому выше в Арктике, чем, скажем, в центральной России. Оставалось лишь найти насколько именно выше, и как это сказывается на местных жителях.
С этой целью я в январе 2023 года в очередной раз оказался в Воркуте… и почти сразу понял, что что-то идет не так.
Устаревающая инфраструктура
Следует признать, что Воркута, по сравнению с большинством других арктических городов, на редкость хорошо обеспечена инфраструктурой. Прежде всего, к ней подходит железная дорога — в этом отношении Воркута подобна Мурманску и некоторым городам западной Сибири (правда, в отличие от них, Воркута не имеет сообщения с югом по обычным, асфальтовым дорогам) и резко отличается от остальной российской Арктики. Наличие железной дороги не только решает для жителей проблему сообщения с «большой землей», но и делает возможным круглогодичный и относительно дешёвый подвоз товаров и продуктов, что позволяет иметь отличную инфраструктуру снабжения: в городе большое количество продовольственных и промтоварных сетевых магазинов («Пятерочка», «Магнит», "Fix price" и т. д.), кафе, суши-баров и т. п. Также в городе нет особых проблем со стройматериалами (кроме, разумеется, строительных капитальных пиломатериалов), асфальтом и т. д. Поэтому, в погожий день в центре Воркуты можно бы было порой и забыть о том, что находишься в Арктике, если бы не отсутствие деревьев.
С другой стороны, у Воркуты есть и серьезные проблемы. Одной из них до сих пор остается отток населения, замедлившийся во второй половине прошлого десятилетия, но, судя по всему, вновь начавший набирать обороты в последние годы. О серьезности проблемы говорят как заброшенные поселки вокруг города, так и заброшенные дома в самом городе, располагающиеся, правда, в стороне от его современного центра. Другой очевидной проблемой является положение и перспективы градообразующего предприятия города — комбината «Воркутауголь». Количество принадлежащих этому предприятию работающих шахт в городе и его окрестностях неуклонно сокращается как из-за выработки в них экономически рентабельных угольных горизонтов, так и от недостаточных инвестиций, что не только мешает сделать рентабельной добычу угля в новых горизонтах, но и приводит к авариям, порой крупным, со множеством жертв, и закрытию целых шахт (например, авария на шахте «Северная» в 2016 году). Более того, в начале 2022 года это предприятие, долгое время бывшее частью мордашовской «Северстали», было уступлено малоизвестной компании «Русская энергия» с достаточно небольшим уставным капиталом. Это, разумеется, не могло добавить жителям уверенности в ее будущем.
Наконец, следует упомянуть, что существенная часть упоминавшейся выше прекрасной воркутинской инфраструктуры была построена задолго до распада СССР и к настоящему времени физически устарела. Это относится прежде всего к коммунальной инфраструктуре. Неуклонное сокращение населения города ведет к сокращению нагрузки на нее, что позволяло до определенного времени держать возникавшие в этой сфере проблемы под контролем. Это время, однако, похоже истекло: осенью 2022 года крупная авария на очистных сооружениях города (ликвидировать эту аварию, да и то, судя по всему, не полностью, удалось лишь в марте нынешнего года) привела к спуску в течение долгого времени неочищенных городских сточных вод в реку Воркута и оттуда в Усу. Весной 2023 произошло несколько аварий на городском водопроводе, причем одна из них привела к отключению, по счастью относительно кратковременному, воды во всем городе. Если учесть ту совершенно особую роль, которую общественная коммунальная инфраструктура играет в жизни арктического города, эти «звоночки» выглядят угрожающе. В общем, несмотря на относительно развитую инфраструктуру, у жителей Воркуты есть масса поводов испытывать чувство неопределенности и вырабатывать механизмы борьбы с ней или адаптации к ней.
И тем не менее, уже с первых дней полевой работы стало совершенно ясно, что воркутинцы не делают ни того, ни другого.
«Вернулась из-за неопределенности»
Полевая работа по нашему проекту предполагала две части. Во-первых, анкетный опрос, осуществлявшийся через библиотечную систему города, в ходе которого респондентам предлагалось ответить на вопросы о горизонте планирования своих действий, о факторах, которые, по их мнению, создают в их жизни неопределенность, а также сравнить уровень неопределённости, связанной с жизнью в Воркуте, с неопределённостью, связанной с жизнью в городах центральной России. Анкета содержала также вопросы о предполагавшихся нами специфических факторах неопределенности (например, о продаже «Воркутаугля», инфраструктуре, демографических проблемах города), путях преодоления неопределенности, отношении к перспективам города и общем видении его будущего. Вторая часть исследования состояла из развернутых интервью с жителями города, посвященных тем же вопросам, но заданным в открытой манере, без заранее подготовленного списка ответов. Уже первые результаты анкетирования показали, однако, что жители Воркуты вовсе не считают, что жизнь в их городе связана с более высоким уровнем неопределенности, чем жизнь в центральной России. Отлично помню свое удивление, когда, просматривая первую пачку заполненных воркутинцами анкет, переданную мне работниками центральной библиотеки, я не нашёл ни одной, где бы сравнение было сделано подобным образом. Поскольку правильно организованный и проведенный анкетный опрос очень редко даёт такое единодушие, то я даже заподозрил что либо вопрос в анкете был неправильно сформулирован, либо информаторы заполняли анкету «коллективно», переговариваясь между собой и обговаривая возможные ответы. Однако развернутые интервью, которые я проводил сам, один на один с информатором, подтвердили данные анкетного опроса: воркутинцы не считают, что их жизнь в арктическом и притом достаточно проблемном городе отличается большой неопределенностью, а если разница в уровне неопределенности между ней и жизнью в центральной России и усматривается, то всегда не в пользу центральной России. Так, например, одна из моих собеседниц, женщина средних лет уезжавшая из Воркуты жить в один из крупных городов центральной России, но затем вернувшаяся обратно, заявила, что вернулась во многом как раз из-за неопределенности, постоянно преследовавшей ее на новом месте: «Здесь я, по крайне мере, знаю, к какому врачу обратиться, если зуб заболит. А там каждый день не знаешь, то ли тебя обманут, то ли ограбят…». При этом, по словам интервьюированной, на новом месте она могла заработать со своей профессией больше, и климат там был гораздо лучше.
Мало того, что воркутинцы не думают, что их жизнь связана с каким-то повышенным уровнем неопределенности, — они также не считают, что арктическое положение города и связанные с ним особенности жизни, а также проблемы — демографические, экономические, либо инфраструктурные — в принципе являются значимыми факторами, создающими неопределенность. При заполнении опросной анкеты, жителям Воркуты предлагалось выбрать из достаточно длинного списка и расположить в порядке значимости вещи, вносящие наибольшую неопределенность в их жизнь. В тройке лидеров оказались ответы «состояние моего здоровья», «мое экономическое положение» и «события в стране и вокруг нее» (опрос проводился вскоре после завершения частичной мобилизации). Вещи, связанные с арктическим положением Воркуты или ее проблемами, большинство опрошенных даже не выбрало, ни говоря уже о том, чтобы поставить их на значимое место.
Проблемы и тревожные изменения в жизни города — например, уступка «Воркутаугля» «Северсталью» или авария на очистных сооружениях — были, разумеется, на слуху. Более того: во время моей полевой работы Воркута была наводнена баннерами и плакатами новых владельцев «Воркутаугля», убеждавших горожан, что их приход — это «Новый старт», по-видимому, для города и его жителей. Судя по всему, менеджеры «Русской энергии» имели те же опасения, что и мы — что сделка породит чувство неопределенности среди горожан — и попытались их успокоить, вывешивая такой оптимистичный лозунг на уличных билбордах и городских автобусах. Если так, то опасались они, по-видимому, зря: подавляющее большинство заполнивших наш опросник заявило, что перепродажа «Воркутаугля» не оказало никакого влияния на их взгляды на настоящее и будущее их самих и их города, в том числе на определенность этого будущего. При этом в интервью некоторые из респондентов критиковали новых владельцев, например, за предоставление контрактов на некоторые работы компаниям из Кемеровской области в обход местных. Но и у них смена владельцев градообразующего предприятия на чувстве неопределенности заметно не сказалось. То же можно сказать и о коммунальных авариях, которые, правда, обсуждались только в интервью. О них знали, переживали — но, по крайне мере, на тот момент — считали единичными случаями. Большинство интервьюированных не считали, что они выльются в коммунальную катастрофу — в это не верили даже те, кто имел самые мрачные взгляды на будущее города.
Из всего этого, по-видимому, следовал вывод, что с точки зрения жителей Воркуты они вовсе не живут на «земле храбрых». Более того, с точки зрения, по крайне мере, части из них, с «земли храбрых», как мы ее представляли в нашем проекте, как раз приехал я.
Исследование приобретает новый оборот
Такой результат, разумеется, немного ошарашивал. Однако еще оставалась возможность предположить, что жители Воркуты просто настолько привыкли и приспособились к неопределенности, что просто не замечают ее наличия в своей жизни: неопределенность стала частью повседневной жизни, нормальным ее элементом вроде биения сердца, и подобно тому, как биение сердца ощущается лишь тогда, когда его ритм резко и быстро меняется или в какой-то иной форме «дает сбои», неопределенность начинает ощущаться воркутинцами только тогда, когда в ней происходят количественные или качественные изменения, — например, после переезда в другой город, где неопределенности, может, в целом и меньше, но она отличается от воркутинской. Такое предположение возвращало все на свои места и, более того, давало даже новую жизнь гипотезе о северном характере. Поскольку проверять это предположение путем анкетного опроса было уже поздно — анкеты были уже напечатаны, розданы и наполовину собраны — то приходилось опираться на качественные методы, т. е. на продолжавшиеся интервью. Отныне я спрашивал у интервьюированных, помимо других вопросов, еще и о том, видят ли они разницу между воркутинцами и жителями центральной России в приспособленности к неопределенности, в важности ясно представлять себе, что произойдет в той или иной ситуации, в важности планировать наперед. Я надеялся, что таким образом мне удастся, по крайне мере, зафиксировать различие в толерантности к неопределенности между группами с точки зрения воркутинцев, если не понять механизмы его образования и поддержания.
Результат превзошел все ожидания: вопрос каждый раз вызывал заметное оживление респондентов, которые тут же соглашались, что такая разница есть, причем весьма заметная. Проблема, однако, была в том, что разницу эту информаторы опять же описывали совсем не так, как я того ожидал: по их мнению, не замечать неопределенность и мириться с ней, пренебрегать необходимостью смотреть в будущее и планировать его — было как раз одной из особенностей жителей «юга», в то время как для северян, и особенно воркутинцев, свойственны обостренная чувствительность к неопределенности и стремление по возможности свести его к минимуму. Более того, интервьюированные явно были склонны описывать эту разницу в нормативных или даже моральных понятиях. Так, высокая толерантность к неопределенности у жителей «юга», по их мнению, связана с их разгильдяйством, склонностью жить одним днем, «плыть по течению» и общей неспособностью планировать наперед. Для воркутинцев же, по их мнению, наоборот, характерно умение и потребность планировать на долгий срок, просчитывать различные варианты реализации планов и вообще вести себя более «ответственно» и «разумно».
«Мы сюда как раз за определенностью ехали»
Интересно, что некоторые из опрошенных респондентов связывали как раз эту черту с «северностью» города: по их мнению, Арктика не любит «разгильдяев, кто надеется на авось» и учит просчитывать все наперед. Впрочем, в интервью встречались и более глубокие и интересные мнения о происхождении этой черты характера воркутинцев. Так, одна из интервьюируемых, представитель городской интеллигенции, объяснила ее происхождение следующим образом: «Ты пойми, мы ведь все сюда ехали как раз за определенностью. Чтобы — через год квартира, через два — машина, каждый год на море. Если тебе скажет кто-то, что он сюда за туманом ехал… Ну не знаю, таких по пальцам пересчитать. А большинство ехало потому, что здесь перспективы были определеннее. Мы те, кому на юге определенности не хватало, кто хотел все по расписанию, вот мы кто».
Под «мы» этот респондент понимала, разумеется, переселенцев в Воркуту 1950-1970-х годов. На мое замечание, что современное население Воркуты составляют в большинстве не они, а их дети, родившиеся уже на севере, респондент ответила, что понятия о том, как следует жить, включая умение и потребность планировать на много лет вперед, закладываются в семье и поэтому могут вполне передаваться от старшего поколения младшему. С этим трудно не согласиться. В любом случае, что бы ни вызвало ее появление, практика долгосрочного планирования и просчитывания будущего среди Воркутинцев подтверждается не только словами респондентов в интервью. Ее можно увидеть, например, в распространённых среди современных жителей этого города необычайно долгосрочных, рассчитанных на реализацию в течении десятилетий, стратегий переселения из города, о которых я рассказывал в одной из предыдущих статей. Также потребность видеть и просчитывать свое будущее хотя бы в среднесрочной перспективе и фрустрация от невозможности реализовать эту потребность могут объяснить сравнительно сильную эмоциональную реакцию воркутинцев на события прошлого года в стране, особенно на мобилизацию.
Все это показывало, что у жителей Воркуты, по крайне мере, и правда скорее всего есть особое отношение к неопределенности, и поэтому наш проект даже можно было считать удачным. Беда только в том, что это отношение оказалось прямо противоположным тому, что мы ожидали.
Заключение
Разумеется, делать какие-либо выводы о населении всей Арктики по жителям одного арктического города некорректно, тем более что Воркута, как уже было сказано, имеет особенности, которые не встречаются в других арктических городах. Работа по проекту «Земля храбрых» продолжается, и вполне возможно, что данные, которые мои коллеги привезут из других арктических регионов, опровергнут мои. Вместе с тем можно заметить, что образ северянина, не терпящего неопределенности, считающего необходимым все планировать и предусматривать, — словом, как раз тот образ, которому соответствуют по результатам исследования жители Воркуты, — вполне распространен как в литературе и публицистике о севере, так и в каждодневном дискурсе. Этот образ, как ни странно, вполне уживается с образом «земли храбрых», хотя между ними, если всмотреться, есть вполне заметные противоречия. Действительно: как-то не вяжутся между собой суровый герой, храбро противостоящий ежедневному риску и ударам судьбы, — и человек, просчитывающий свою жизнь на десятилетия вперед, минимизирующий любую случайность и испытывающий душевные страдания, когда у него вдруг пропадает возможность ясно видеть завтрашний день. То, что кое-кто из нас (ну, по крайне мере, я, автор этой статьи) так долго умудрялся не замечать этой неувязки, объясняется, скорее всего, яркостью образа «земли храбрых». Однако сам факт широкого бытования образа «минимизатора неопределенности» говорит о том, что эта модель отношения к жизни на севере может быть достаточно распространена.
Сложно сказать, что может порождать такое отношение к неопределенности. Вполне возможно, что оно все-таки является как раз искомой нами реакцией на условия Арктики — природные, инфраструктурные, социальные — или даже, возможно, той самой реакцией на все-таки существующую «арктическую неопределенность», ради поиска которой мы и затевали наш проект. Действительно, вдруг привычка все рассчитывать и предусматривать является способом взять под контроль действительно больший, чем в других местах, уровень неопределённости, связанный с жизнью на севере? Меня, разумеется, эта мысль очень прельщает, поскольку показывает, что в своих первоначальных предположениях мы были не так уж и неправы, хотя ей, судя по всему, противоречит оценка уровня неопределенности жизни в Воркуте самими воркутинцами. Другим объяснением может стать предложенное воркутинским респондентом: «социальный отбор» на стремление к определенности, который прошли переселенцы в российскую Арктику, просто в силу того, что именно определенностью государство этих переселенцев туда и завлекало. Если так, то стремление к определенности порождается не условиями жизни в Арктике, а особенностями государственной политики ее развития.
Наш проект далек от завершения, но несмотря на все, как сейчас понятно, заблуждения, лежащие в его основе, он уже возымел эффект, который обычно характерен лишь для хороших и качественных социальных исследований в Арктике — позволил по-новому взглянуть не только на Арктику, но и на самих себя. Я, например, и не догадывался, что могу оказаться безалаберным жителем «земли храбрых»: по моему мнению, она находилась совсем не там. Но теперь мне приходится рассмотреть и такую возможность.
Воркута, 2017 г. Фото Н. Ю. Замятиной // Go Arctic