«Санкт-Петербургские ведомости» опубликовали интервью с профессором факультета политических наук Никитой Ломагиным о работе Института истории обороны и блокады Ленинграда. Никита Ломагин руководит Институтом, созданным год назад, и отмечает, что начальная часть работы Института — позади. Напомним, что с просьбой поддержать на государственном уровне создание Института истории обороны и блокады в Санкт-Петербурге Никита Ломагин обратился к президенту РФ Владимиру Путину 18 января 2020 года. Это произошло в рамках встречи главы государства с ветеранами Великой Отечественной войны и представителями патриотических объединений в Государственном мемориальном музее обороны и блокады Ленинграда (подробнее здесь).
Для чего же был создан Институт? Что в истории блокады осталось неизученным? Каким должно быть отношение к прошлому?
Приводим текст интервью:
— Никита Андреевич, последние несколько десятков лет блокадная тема явно не обделена вниманием. Зачем потребовалось создание института?
— На мой взгляд, в немалой степени именно для того, чтобы придать стихийной деятельности отдельных ученых некую системную основу. Ведь со времени распада Советского Союза в нашем городе перестали существовать координирующие центры, занимавшиеся историей войны и блокады. Речь идет о научном секторе в бывшем Институте истории партии, проблемном совете по изучению истории Великой Отечественной войны, действовавшем в Ленинградском инженерно-строительном институте.
Кроме того, этой темой занималась группа в Ленинградском отделении Института истории Академии наук, в которую входили уважаемые ученые Валентин Михайлович Ковальчук, Геннадий Леонтьевич Соболев, Андрей Ростиславович Дзенискевич, Алексей Николаевич Цамутали.
В 1990‑е годы возникла парадоксальная ситуация: при открытых архивах, когда, казалось бы, возможностей у ученых стало гораздо больше, а идеологические ограничения исчезли, изучение блокады стало сходить на нет. В том числе и потому, что на постперестроечной волне молодые ученые хотели заниматься теми отраслями гуманитарных наук, которые могли дать им в дальнейшем высокооплачиваемую работу. А на истории, простите, заработать было весьма проблематично.
Возникла реальная угроза того, что мы утратим ленинградскую научную школу изучения войны и блокады. Без нее все сводилось бы лишь к отдельным инициативным проектам. Собственно говоря, именно так и произошло в период «постперестройки», и эта ситуация меня и многих моих коллег очень серьезно беспокоила. Я ни в коем случае не сторонник возвращения к прежней системе идеологической организации науки, но отдаю себе отчет, что нужен был некий центр, который мог бы объединить исследователей блокады.
Именно поэтому, будучи в числе участников встречи с президентом России, которая состоялась в начале 2020 года в стенах Музея обороны, я и задал вопрос главе государства о возможности создания такого института.
— Но ведь вы сами занимались очень серьезными исследованиями, связанными с блокадой, когда не было, как вы говорите, научной школы. Эти исследования были вашей личной инициативой?
— Нет, конечно. Я защитил кандидатскую диссертацию еще в 1989 году и прекрасно помню, какую роль в подготовке кадров высшей квалификации тогда играли и Институт истории партии, и Ленинградское отделение института истории.
Вы можете спросить: что мешало ученым, каждый из которых занимался своим направлением изучения блокады, где‑то время от времени встречаться, что‑то обсуждать? Понимаете, чтобы получать серьезные результаты, этого мало. Нужна атмосфера академического сообщества. Профессиональное общение — это важнейшая часть науки. Только такая плодотворная почва помогает добиться серьезных результатов.
Серьезные проекты можно реализовать только командой. Многие темы требуют экспертного заключения целого ряда специалистов — историков, экономистов, юристов, демографов: каждый из них даст соответствующую оценку.
Только обобщенное знание может дать истинную и достоверную картину. В результате коллективного труда историков и архивистов появились все фундаментальные издания, посвященные блокаде. Это прежде всего сборники документов о деятельности органов власти и управления в Ленинграде в период войны. В одиночку такие проекты невозможно было бы реализовать.
Безусловно, научный поиск идет особенно успешно, когда сочетаются энтузиазм молодежи и опыт старших поколений, поэтому я с особой гордостью говорю, что старейшим и авторитетнейшим коллегой в Институте стал почетный профессор Санкт-Петербургского государственного университета Геннадий Соболев. Он занимается изучением блокады всю жизнь, мы все так или иначе его ученики. Кстати, Геннадий Леонтьевич был одним из тех, кто в конце 1980‑х годов вместе с Даниилом Граниным инициировал восстановление Музея обороны, поэтому ныне его участие в нашем коллективе глубоко символично.
Назову еще несколько имен. Михаил Ходяков руководит кафедрой новейшей истории России в СПбГУ. Кирилл Болдовский возглавляет лабораторию изучения блокады, созданную в Санкт-Петербургском институте истории РАН. Мы договорились о том, что многие сюжеты рассматриваем вместе.
Двое наших сотрудников — из Великого Новгорода: это Борис Ковалев, один из лучших экспертов по вопросам оккупации и коллаборационизма, и Дмитрий Асташкин, изучающий послевоенные процессы над нацистскими преступниками. Елена Красноженова занимается изучением партизанского движения и вместе с коллегами из Белоруссии ведет очень серьезные исследования о сопротивлении оккупантам во время войны.
Большой вклад в работу института вносит Станислав Бернев, который, как никто другой, знает материалы архива регионального управления ФСБ. Он занимается изучением документов, связанных с выявлением преступлений, совершенных противником на оккупированной территории Ленинградской области, консультирует Следственный комитет.
В числе наших коллег — аспиранты Европейского университета Анастасия и Алексей Павловские, которые занимаются изучением блокадных дневников и отражением ленинградской эпопеи в кино. Совместно с Михаилом Мельниченко, который руководит проектом «Прожито» в Европейском университете, нами был опубликован первый том серии, посвященной феномену блокадных дневников.
— Вопрос напрашивается сам собой: неужели до сих пор в летописи блокады осталось еще что‑то неизученное?
— Безусловно. Только сейчас введены в научный оборот принятые во время блокады решения обкома и горкома партии, постановления Ленгорисполкома… Но до сих пор в распоряжении историков нет всех постановлений Военного совета Ленинградского фронта, Краснознаменного Балтийского флота!.. Все они проливают свет на целый комплекс вопросов, связанных с функционированием власти внутри города, а также с отношениями Ленинграда и центра, которые и по сей день представляются весьма упрощенно.
Историкам еще предстоит создать политические портреты партийных, советских и военных руководителей того времени. Совсем недавно мне удалось обнаружить в Госархиве РФ в Москве донесения командующего Ленинградским фронтом Ворошилова Сталину с описанием действий с 1 по 15 сентября 1941 года. На мой взгляд, этот комплекс источников позволяет существенным образом скорректировать выводы, которые были сделаны в Политбюро в отношении Ворошилова, когда на него возложили практически всю ответственность за тяжелое положение, в котором оказался Ленинград.
Сегодня некоторые публицисты упрекают его в том, что он мыслил категориями гражданской войны, пытаясь вооружить ополченцев кинжалами и даже пиками… Да, было и такое, но обычно приводят два или три сюжета не в его пользу, а обо всем остальном почему‑то забывают. На мой взгляд, в тех условиях Ворошилов и Военный совет фронта делали максимум возможного, хотя и совершали отдельные ошибки.
То же касается и характеристики деятельности Жданова. Я сам допускал некоторые упрощения, когда достаточно критично относился к его деятельности в доблокадный период. До тех пор, пока Кирилл Болдовский вместе со своими коллегами из СПбГУ не опубликовал «Журнал посещений Жданова», из которого следовало, насколько активно Андрей Александрович был вовлечен в руководство обороной города…
Одним словом, мы уже многое знаем о Попкове (спасибо нашей коллеге Алисе Амосовой), о Жданове (недавно появились посвященные им исследования), но гораздо меньше — о Кузнецове и Капустине. Я уже не говорю про второй эшелон ленинградских руководителей.
Мы практически ничего не знаем о деятельности уполномоченного Госплана в Ленинграде, благодаря которому, минуя все наркоматы, осуществлялось прямое взаимодействие между правительством, органами Госплана и Смольным. А ведь именно эти органы отвечали за распределение ограниченных ресурсов — не только продовольственных, но и топливных.
Вообще чрезвычайно важно понять, как функционировала экономика осажденного города. Ведь тогда происходило изменение всех технологических цепочек, формировалась новая среда взаимодействия предприятий. Совершенно не изучен вопрос, как директора заводов организовывали эти новые связи, преодолевая свое «эго» руководителей.
Недостаточно лишь воспроизводить отчетные материалы, хранящиеся в архивах. Требуется очень глубокий анализ и понимание того, как в целом функционировала советская экономика, нужны серьезные исследования, которые будут рассматривать Ленинград как часть экономической системы страны… И рассматривать ее надо, учитывая те колоссальные диспропорции, с которыми он пришел к 1941 году, когда быстро росла военная, оборонная промышленность, но серьезно отставала легкая и пищевая.
— Ленинград же снабжался практически с колес…
— Да, и он был чрезвычайно уязвим в плане коммуникаций, связывавших его со всей страной. Недаром одним из уроков войны и блокады стало создание в Ленинграде собственной продовольственной базы. Начиная с 1944 года шли переговоры с Москвой о том, что необходимо расширять территорию города, присоединять близлежащие районы, чтобы создать в них крупные совхозы. Что, собственно говоря, и было сделано. Это по крайней мере давало гарантию обеспечения жителей овощами и продуктами животноводства, обеспечивало их высокое качество и минимизировало транспортные издержки.
Одним словом, ленинградский опыт оказался чрезвычайно важен для формирования представления о том, что такое продовольственная безопасность. Но ни в советское время, ни в постсоветское об этом практически ничего не говорилось.
Мы сегодня часто вспоминаем о том, что около миллиона горожан погибли в блокаду. Но ведь около миллиона выжили! Как, каким образом? Какие были стратегии выживания, какие социальные институты помогали людям выжить?..
Требуют углубленного изучения сюжеты, связанные с тем, что нынче называется инновационной деятельностью. Сохранилось огромное количество писем в горком партии, в которых люди высказывали те или иные предложения, которые считали значимыми для города и фронта.
— Что они предлагали?
— Самые разные вещи. Некоторые предложения были не лишены смысла, но их просто технически было невозможно осуществить в условиях осажденного города. Например, ученые из Политехнического института предложили использовать энергию ветра для выработки электроэнергии. Но беда состояла в том, что ветряные генераторы надо было ставить на открытых и высоких местах и подобные установки служили бы целями и ориентирами для немецкой авиации.
Отдельный вопрос — творческая деятельность ленинградцев. Ведь не все, что было создано деятелями культуры во время блокады, можно было публиковать из‑за цензурных ограничений. Многие произведения только сейчас становятся доступными, потому что время изменилось. Исследовательница Полина Барскова опубликовала достаточно много текстов подобного рода, и это дает нам представление о более широком спектре в том числе и творческой деятельности в период блокады.
Чрезвычайно важная тема — отношения власти и церкви. С самого начала войны церковь заявила о своей патриотической позиции, начала оказывать помощь в защите Отечества. Но власть относилась к ней весьма скептически. Более того, секретно-политический отдел управления НКВД воспринимал усиление влияния церкви, рост религиозных настроений, особенно после снятия блокады, как весьма негативную тенденцию.
— И угрозу?
— Конечно. Более того, в течение первого года войны система налогообложения в отношении церковных учреждений и практически всех представителей духовенства оставалась чрезвычайно жесткой. Они должны были платить налогов больше, чем у них было поступлений, и менять эту систему власти начали только летом 1942 года…
Международный аспект. Что привело под Ленинград представителей самых разных народов и государств, державших наш город в осаде? Как осмысление блокады Ленинграда способствовало изменению международного гуманитарного права? Запрещение использования голода как средства ведения войны в вооруженных конфликтах было закреплено в 1977 году в Дополнительных протоколах к Женевским конвенциям. То есть гибель сотен тысяч ленинградцев в конце концов способствовала тому, что международное право изменилось. Увы, такой безмерно дорогой ценой…
Поверьте, я могу еще очень долго перечислять темы и сюжеты, связанные с блокадой, которые требуют серьезного изучения и осмысления. В том числе и те, которые перекидывают мостики в современность, позволяют формировать особую городскую идентичность. Как трансформируется память о блокаде, что мы хотим помнить, о чем мы хотели бы умолчать? Ведь по большому счету наше отношение к прошлому определяет и наше нынешнее поведение.
— И каким же, на ваш взгляд, должно быть это отношение?
— Вообще наша задача — формировать позитивную повестку. Мы будем рассказывать о подвиге осажденного города, говорить о том, что, как и почему удалось сделать в чрезвычайных условиях. И наша деятельность по определению будет направлена против сознательного искажения истории, поскольку мы планируем публиковать документы и комментировать их.
Мы знаем практически всех иностранных коллег-историков, которые занимаются серьезным изучением блокады, двадцать лет проводим вместе с ними совместные конференции — и за рубежом, и в России. Нам удалось сформировать общее исследовательское поле, и никто из них не пытается преуменьшить роль и значение блокады Ленинграда. Более того, их оценки практически не отличаются от наших. Германский историк Йорг Ганценмюллер первым из зарубежных исследователей назвал геноцидом использование нацистами голода для покорения Ленинграда. И у его зарубежных коллег не нашлось аргументов, чтобы ему возразить…
Сейчас наш институт приступает к серьезной работе. Наши научно-исследовательские проекты связаны с выявлением новых источников по таким темам, как промышленность, наука, культура в осажденном городе, нацистская оккупация Ленинградской области, партизанское движение. И чрезвычайно важно, что в этом нам помогают коллеги из архивов.
Нас интересует также и все, что предшествовало блокаде, и то, что за ней последовало. В том числе послевоенное восстановление города, «Ленинградское дело», увековечение и трансформация памяти.
Кроме научных задач институт будет решать и экспозиционные, поскольку те материалы, которые мы собираем, надо переводить в понятный для молодежной аудитории формат. Поскольку мы являемся частью Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда, нам необходимо осмыслить уже накопленное в нем, а также привлечь тех, кто готов передать на хранение в него блокадные дневники и воспоминания из семейных архивов. С этими источниками будет работать сообщество волонтеров. Очень важно, чтобы изучением блокады занимались молодежь, школьники, студенты.
Вообще мы надеемся объединить всех, кто занимается изучением истории блокады и битвы за Ленинград. У нас уже действуют доступные для всех желающих семинары, которые мы проводим вместе с Санкт-Петербургским институтом истории РАН.
Как минимум два раза в год наш институт будет проводить большие конференции. Первая из них, тоже организованная совместно с Институтом истории РАН, состоялась в мае этого года, она была посвящена городам-героям — организации управления в них, промышленному производству, повседневности. Она вызвала большой интерес, объединив ученых из разных регионов страны. На следующую конференцию соберемся в октябре в рамках Петербургского исторического форума.
Оригинал материала в «Санкт-Петербургских ведомостях».