В конце 2024 года Центр социальных исследований Севера завершил трехлетний проект «”Земля храбрых”: Преодоление неопределенности при взаимодействии с физической и социальной средой в российской Арктике» (проект 2022-2024 года, финансировался РНФ, грант № 22-18-00238). Руководитель проекта — Николай Вахтин, участники — все сотрудники ЦЕСИС. Редактор сайта Европейского поговорил с основными исполнителями проекта — Кириллом Истоминым и Еленой Лярской. Из интервью узнаете, какие были основные гипотезы проекта, какие еще исследования есть в центре и почему северяне так любят Киров.
— Почему вы выбрали именно неопределенность как категорию? Как появилась такая тема?
Кирилл: Нам показалось, что это хороший способ включиться в исследование рисков. Есть большая традиция исследований в экономике и социологии, она так и называется — оценка рисков. Но дело в том, что риск — это объективная мера, потенциальный ущерб умноженный на его потенциальную вероятность, то есть то, что к человеку, к его восприятию не относится. А антропология все-таки пытается залезть в голову человека. И нам показалось интересным посмотреть, как эти риски осознаются и как люди с ними работают на земле, в поле. А неопределенность и есть субъективное восприятие риска. Когда человек оказывается в ситуации, где имеются риски, он в принципе испытывает неопределенность. Кроме того, это нечто, что пока еще не исследовалось.
И еще… Дело в том, что антропология до сих пор занималась тем, что наличествует, тем, что есть сейчас. А неопределенность может привнести в антропологию тему будущего. О необходимости этого в антропологии говорится давно, есть даже попытки создать отдельное направление исследований — антропология будущего, но пока только на теоретическом уровне. Обращаясь же к неопределенности, мы можем эмпирически исследовать не только, как люди воспринимают нынешнюю ситуацию, но и их ожидания и страхи по отношению к возможному, то есть не наличное, а потенциальное.
— То есть изначально речь шла именно о связи с риском?
Кирилл: Изначально да. Человек не может напрямую вычислять риски в повседневной жизни. Профессионально, разумеется, может. Но в то, что люди основывают свое поведение на вычислении рисков альтернатив, как это экономисты иногда предполагают, сложно поверить. Конечно, люди чувствуют неопределенность и поступают так, чтобы ее уменьшить. Или наоборот, актуализировать те варианты, которые им кажутся приемлемыми. Человек ведь в любом случае действует не под влиянием внешних факторов, а под влиянием своего восприятия этих факторов. И поэтому нам нужен не только риск, но и его восприятие через неопределенность.
— В рамках проекта были какие-то частные гипотезы при посещении каждого отдельного населенного пункта? Или была общая глобальная гипотеза?
Елена: У нас была общая гипотеза.
Наверное, если бы мы подавали этот проект не осенью 2021 года, а чуть-чуть позже, нам не пришло бы в голову ехать на Север, чтобы искать неопределенность.
Кирилл: По крайней мере, на тот момент это была наша рабочая гипотеза. Другое дело, что нам пришлось от нее отказаться сразу же, как мы начали исследование по проекту.
— Никто на Севере не считает, что у них неопределенности больше?
Кирилл: Да, и это, кажется, подтвердилось во всех точках нашего исследования. У нас были Воркута, Индига, Таймыр, Шойна, леса Карелии, юг Тюменской области. Вот люди полагали, что неопределенности здесь у них нет: это на Юге неопределенность, а на Севере все определенно.
Елена: Кажется, да. Люди нам прямо говорили: «Я бы не сказал, что здесь какая-то особенная неопределенность». Понимаете, у них, например, два раза в неделю летает вертолет, и вообще-то никогда неизвестно, прилетит ли он в следующий раз, потому что рейс зависит от погоды. Но эта ситуация не воспринимается местными жителями как неопределенность.
— А что тогда воспринимается как неопределенность?
Кирилл: Как оказалось, очень у многих людей в принципе этого слова нет в активном словаре. Они его, разумеется, слышат, но никогда для себя не объясняют. Если попробовать вытащить определение неопределенности, то очень у многих возникают затруднения. Некоторые начинают ее определять в моральных категориях. И если говорить о том, в какие моменты ее испытывают северяне, то многие ее связывают с каким-то глобальным изменением жизни. Например, с окончанием школы, когда не совсем ясно, что будет дальше, как сложится жизнь.
— То есть просто личные жизненные этапы.
Елена: Знаете, оказалось, что часто люди разделяют неопределенность на две категории: «неопределенность для меня» и «неопределенность вообще». Что такое неопределенностью вообще они как раз понимают, это условно глобальное потепление, коронавирус, еще что-нибудь.
Но что такое неопределенность для меня сформулировать некоторым оказывается затруднительно, им сложно примерить это понятие к себе. Интересно, что так происходило не только в тех случаях, когда людям хотелось от нас избавиться, поскольку мы задавали непонятные вопросы, но и тогда, когда мы подружились с информантами. У меня был случай: женщина специально нашла меня на следующий день после интервью и говорит: «ты знаешь, я всю ночь не спала и думала: что такое “неопределенность для меня”… И так и не придумала».
— Когда стало понятно, что ваша гипотеза не совсем рабочая, как она трансформировалась?
Кирилл: Прежде всего мы попробовали переформулировать «неопределенность» как «возможность планировать». Это было, когда я работал в Воркуте. То есть я стал спрашивать не о неопределенности и чувствах, а о том, «насколько вы планируете?», «что вам мешает планировать?».
Другое дело, что… Во-первых, все равно нам продолжали давать ответы, что здесь (на Севере) планировать легко, потому что мы все знаем: знаем, куда идти, если зубы заболят, например, а когда мы на Юг приезжаем, там нам ничего не известно, и планировать гораздо сложнее.
В конце концов мы закончили тем, что смотрели, как люди планируют в случаях, которые мы сами считаем неопределенными. Например, поездки в тех условиях, когда непонятно, прилетит вертолет или нет. Мы выясняли разные способы и приемы планирования в таких условиях. Один из них можно обозначить как «припуски на швы». Это когда, например, люди не планируют пересадку встык, а стараются оставить между рейсами некоторый временной зазор, тогда даже если вертолет из Индиги в Нарьян-Мар опоздает на день, они все равно успеют на свой самолет из Нарьян-Мара в Петербург. То есть они оставляют дополнительное время на пересадку и ищут место, где можно жить, если будет задержка рейса.
— По факту это просто более усложненная версия того, что делают и другие люди в других городах.
Елена: Да, просто они всегда планируют с запасом. Мы покупаем продуктов так, чтобы хватило до следующего похода в магазин. Но у них в некоторых случаях следующий поход в магазин может случиться через год.
— Реально через год, такое возможно?
Елена: Да, конечно. Если вам нужно что-то, что в вашем поселке не продается, вы покупаете это летом, в отпуске, в расчете на год.
У меня есть прекрасная история, как женщина, которая раньше никогда не жила в поселках, приехала туда работать из большого города, Архангельска. Когда она пошла в конце октября покупать краску для волос, ей сказали, что есть только один нужный ей флакончик. Она спросила, когда будет привоз. Ей ответили, что в следующую навигацию. Это было для нее потрясением, поскольку она новенькая, ни с кем не знакома, это стало для нее проблемой. Но для местных жителей, конечно, это не представляет такой сложности: они заранее знают, когда будет навигация, заранее могут планировать покупки, у них есть, кого попросить прислать им то, что необходимо, они могут с ними договориться. То есть у местных жителей есть и социальные сети, и социальные компетенции для того, чтобы справиться с такой ситуацией. Но, как мы видим, это всегда включает долгое планирование и предусмотрительность.
Кирилл: Да, социальные сети часто задействуются. Например, у нас в поселке чего-то нет, но в Нарьян-Маре живет знакомая, которая может это что-то купить и с вертолетом отправить. Ну, если оно маленькое.
Другая важная вещь — гибкость. Например, я хочу отремонтировать дом, у меня нет леса, я его заказываю где-то на большой земле. Он может приехать в навигацию, а может не приехать. Или не хватит его, тогда мне нужно отложить эту задачу на год.
То есть у людей всегда есть механизмы, как к подобного рода неопределенности (неопределенности в нашем восприятии) адаптироваться. Эти механизмы работают настолько хорошо, что северяне перестают воспринимать условия, в которых они живут, как неопределенность.
— Это как адаптивность, смирение…
Елена: Терпение! Но и умение справляться, наличие других вариантов действия. Вы не будете плакать от того, что вертолет вдруг не прилетит, потому что иначе вы будете плакать постоянно.
Кирилл: Неопределенность, судя по всему, возникает, когда ты оказываешься в ситуации, в которой твои жизненные практики перестают работать. К примеру, когда приезжаешь из поселка в Петербург. Там у тебя нет достаточного количества социальных сетей, на которые ты можешь опереться. Там ты не знаешь, какой врач хороший, а какой плохой.
Елена: То же самое в обратную сторону. Когда мы едем туда, мы оказываемся в ситуации, когда вообще не понимаем ни как, ни что: ни где взять воду, ни как покрасить волосы, ни как купить билет на самолет…
— По факту это получается субъективное ощущение от нехватки опыта.
Елена: Да, если у вас хватает опыта, у вас нет неопределенности. С планированием мы выяснили еще кое-что интересное. Оказалось, что люди делят планы, с которыми им приходится иметь дело, на два вида. Первое — это «планы-расписания», которые на Севере строить трудно. Второе — планирование, которое наоборот считается необходимым, это такие «планы-намерения». Ты знаешь, чего хочешь и для чего здесь существуешь. Считается, что стратегическая дальняя цель у человека все-таки должна быть, а вот пути ее достижения должны быть скорее гибкими, не четко расписанными. Примечательно, что некоторые люди связывали понятие «неопределенность» именно с отсутствием подобной стратегической цели, утверждая, что неопределенность есть у тех, кто не знает, куда ему и зачем он. В качестве примера подобного человека нам приводили алкоголиков, подчеркивая, что они потерялись, сами не знают, зачем они, что они, и у них нет никакого смысла.
Кирилл: В Воркуте в одном интервью женщина мне сказала: ты пойми, мы сюда ехали как раз за определенностью. Чтобы через год машина, через два года квартира и так далее. А вот то, как живут в южных городах — от дня к дню, без планов, — плохая стратегия.
— В целом эти результаты можно как-то применить практически? Что можно сделать с неопределенностью?
Кирилл: Не знаю про практическое приложение, поскольку это фундаментальный проект. Другое дело, что на ощущение благополучия переживание неопределенности, наверное, влияет. И если мы займемся манипуляциями в том, как попробовать увеличить субъективное благополучие… Обычно это пытаются сделать с помощью экономических показателей, зарплату увеличить и так далее. Но с другой стороны, если ощущение неопределенности связано с неадаптированностью, то очень быстрое развитие и улучшение макроэкономических показателей тоже может привнести его. Человек может почувствовать неопределенность из-за того, что все вокруг слишком быстро меняется.
Елена: Мне кажется, основная цель, которая у нас была постараться понять, как люди думают. Неопределенность — это всегда про то, как люди переживают риски. Условно говоря, обычно предполагается, что если мы не знаем, как будет ходить транспорт, то тут должна возникнуть неопределенность. Мы в своем проекте показали, что так может не работать, что люди все разные, и субъективное ощущение неопределенности у разных людей и разных социальных групп может возникать не из-за одних и тех же причин и не в одних и тех же ситуациях.
— Вы говорите, что в поселок приезжала из Архангельска женщина на работу, а в целом есть какой-то приток населения туда?
Елена: Очень по-разному. Для многих регионов Севера характерна высокая брутто-миграция: много приезжает, много уезжает. Ну, например, так работает в газовых регионах. Количество отъездов и приездов в Ханты-Мансийском, Ямало-Ненецком округе и на Чукотке может оказаться выше, чем в Москве. А для Архангельской области это будет совершенно иначе, но и туда специалисты приезжают.
— Просто на заработки?
Елена: Это никогда неизвестно точно. Есть знаменитая песня Игоря Корнилова которую очень любят на Севере, видимо, поскольку узнают себя. В ней есть такие строки: «И со всей страны огромной / Люди разные сюда/ Приезжают на полгода — остаются навсегда».
Есть люди, которые приехали заработать, заявив, что с первым пароходом уедут, и остаются навсегда. А есть те, кто собирался остаться навсегда и уехал с первым пароходом.
— В последние годы есть мегагранты по изучению городов, меняется инфраструктура. В том числе на Севере. В глубинных интервью, которые вы проводили, кто-то, может быть, говорил, что стало как-то легче?
Кирилл: Тут связывать довольно сложно, есть Западная Сибирь, где вплоть до самого последнего времени шло бурное развитие, строились дороги. А есть регионы севера Европейской части России или Дальний Восток, где идет распад инфраструктуры.
Например, в той же Воркуте… В январе 2023 года я туда приехал. И, среди прочего, пытался выявить инфраструктурную неопределенность и спрашивал, считают ли они, что может прорвать Воркутинский теплопровод. Тогда все информанты говорили, что такое не случится, а если вдруг, то государство о них позаботится. Ровно через год это случилось просто потому, что инфраструктура эта еще советского времени, там мало что ремонтируется. Я думаю, сейчас у воркутинцев планы на этот счет тоже появились.
Елена: Север разный: невозможно сравнивать, например, Воркуту — город, который чуть ли не быстрее всех теряет население в нашей стране, и Салехард или Новый Уренгой, которые растут и хорошеют сейчас. Это маленькие красивые яркие северные скандинавские города. Там растут и хорошеют даже маленькие поселки.
— Какие еще исследования есть в центре? Какие были? Из самого важного.
Елена: При создании Центра мы с самого начала решили, что не хотим исследовать отдельно, условно говоря, эвенков и ненцев, отдельно жителей больших городов. Обычно население севера изучается очень сегментированно. Есть работы о коренных малочисленных народах, есть о том, как на Севере перемещаются трудовые ресурсы, есть исторические и социологические исследования о больших городах. Исследуются так, будто эти группы живут на разных планетах. Мы же хотели заниматься тем, как устроено население на Севере в целом, как оно связано между собой и с остальной страной.
Первый проект, который мы проводили, назывался «Дети 90-х в Российской Арктике». Мы выбрали группу людей, которые в 90-е годы были детьми. И, приезжая в разные точки на карте нашей страны, задавали им вопросы про их намерения, планы, жизнь. Причем наших собеседников мы выбирали исключительно на основании их возраста и того, что они сейчас живут в Арктике, не вводя иных ограничений. Поэтому нашими собеседниками оказались все — и коренные, и приезжие, и те, кто приехал на Север несколько дней назад, и те, кто прожил там всю жизнь. Это позволило нам собрать материал в разных местах и дало возможность сопоставлять полученные данные. Вот тут как раз видна вторая вещь, которая для нас всегда очень важна: мы стремимся, чтобы наши исследования не были локальными, мы строим их так, чтобы была возможность сопоставлять данные между собой, данные самые разные, об организации жизни, о мобильности и миграциях, о различной инфраструктуре, о представлениях, о практиках, существующих на Севере.
И такой подход дает свои плоды. Нередко там, где обычно местных и приезжих описывают как совершенно разные группы, порой используя для их описания даже разный научный язык, мы видим, что многие практики у этих групп оказываются схожими. Причем как приезжие могут действовать, так же, как местные, например, ловить рыбу, так и местные коренные могут покупать квартиру в Тюмени для того, чтобы их дети могли там учиться или семья могла бы иметь дополнительную опорную базу для перемещений по стране.
Я привожу примеры из Западной Сибири, из довольно благополучных и богатых регионов, но подобные сходства практик мы видим довольно часто. Нас интересовало, конечно, в каких случаях появятся различия, и проявятся ли они между местными и приезжими, между городским и не городским населением или как-то еще. Про это мы написали книжку.
Второй большой проект был про Северный морской путь, о том, как по-разному его представляют разные люди, с ним связанные. Начиная от сообществ, которые живут в точках, назначенных опорными, до капитанов ледоколов, логистов, которые что-то собираются возить по нему, и до того, как об СМП размышляют губернаторы и федеральные чиновники.
Это был большой проект вместе с Тюменским университетом, историками и географами. По итогу проекта в НЛО вышла книга, которая так и называется — «Северные морские пути России», под редакцией наших коллег из Центра Ксении Гавриловой и Валерии Васильевой.
И еще у нас был большой немного хулиганский проект, который назывался «Арктические связи: люди и инфраструктуры». О том, как Север связан с Югом, как люди, живущие на Севере, ездят в другие регионы, жители других регионов приезжают к ним, как экономически они связаны и так далее. В общем, подавая проект в фонд на конкурс по фундаментальным исследованиям Арктики, мы запрашивали поездки в Калининград, Белгород, Курган, Тюмень, Киров…
Кирилл: Мы пытались понять по Западной Сибири, откуда люди туда приезжают, поскольку это регион, который принимает население, а по другим местам, куда люди уезжают. Один из результатов был в том, что люди уезжают часто по профессиональному признаку. Например, из Воркуты учителя и врачи уезжают обычно в Ярославль или под Ярославль. И это происходит потому, что в советское время Ярославская медицинская академия (ныне — Ярославский медицинский университет) распределяла своих выпускников в Воркуту. Поэтом в Воркуте оказалось много врачей из Ярославской области и, когда они стали планировать отъезд, они начали возвращаться на родину/место учебы. Так Ярославль, видимо, сделался напралением для исхода интеллигенции. Врачи, учители строят дома в Ярославской области, покупают там участки. Это невозможно было бы предположить, если не знать предыстории.
— Это очень интересно.
Кирилл: Такие вещи сплошь и рядом с Севером происходят, поскольку это регион очень высокой миграции. Иногда что-то подобное образуется между местами, о связях между которыми невозможно и догадаться. Так, коллега у нас изучала связи Магадана и Калининграда.
— Неожиданно. Так-то кажется всегда, ну, в Москву, в Петербург. А куда еще?
Кирилл: В Москву и Петербург очень сложно уехать. Дорогое жилье, тем более, если ты шахтовый работник, ты вряд ли найдешь хорошую работу в Петербурге. Хотя вообще-то Петербург для большой части российского Севера является главным городом. Воркута, например, это явно петербургский город. И более того, если по улицам Воркуты пройти, они часто сделаны под Петербург, по крайней мере, под их представление о Петербурге.
Елена: И удивительным образом эта притягательность Петербурга сказывается не только для приезжей интеллигенции, но и для коренных, я имею в виду сейчас тех, кого называют коренными малочисленными народами Севера. Во многом это так из-за того, что Петербург (Ленинград) был первым местом, где представители народов Севера могли получить высшее образование.
Но многие наши собеседники вообще-то не хотят переезжать в большие города. Они считают, что в большой город можно приехать в отпуск, чтобы получить там, то, чего нет у них дома. Но постоянно жить они хотят с комфортом и удобством, без лишней суеты и толкотни, и поэтому переезжают, например, в Киров.
Кирилл: В Кирове достаточно дешевое жилье. Там очень хорошая возможность заниматься огородничеством. Почему-то у жителей Севера, особенно Заполярья, есть некая идея фикс, что нужно ехать туда, где растет картошка. Почему? Хотя многие из них никакого отношения к крестьянскому труду не имеют…
В Кирове картошка растет, и можно легко построить дачу и дом. Важно еще, что Киров - не Юг. Многие люди, прожившие на Севере долго, боятся ехать на Юг, поскольку есть легенда, что если ты долго прожил на Севере, то южный климат тебе вреден. Поэтому с с Севера на Юг переезжать нельзя, там ты заболеешь и умрешь.
Елена: В Кирове, к тому же, есть медицинский институт, школы, больницы. То есть инфраструктурная насыщенность достаточная, а город маленький. Многим это важно, чтобы город был большой, но маленький.
Кирилл: Там можно купить для детей квартиру. Они будут учиться в Кирове и жить в ней. Потом обзаведутся семьей, а потом родители переедут к детям, чтобы растить внуков, и миграция с Севера, возможно, будет закончена в Кирове.
Елена: Этот проект тоже закончился. Сейчас был по проект по неопределенности, о котором мы говорили в начале.
Кирилл: Возвращаясь к тому проекту о неопределенности… Видите, в чем дело, когда начинаешь исследование с определенной гипотезой, и она вдруг не подтверждается, это производит несколько деморализующее впечатление. Мы, конечно, закончили проект. Но мне постоянно кажется, что он вышел немного не такой, каким я его задумывал.
Елена: А мне как раз нравится. Видите, мы такие разные, почти, как Север.
Кирилл: Нет, он получился интересный. Но интересный именно тем, что он получился совершенно не таким, как задумывался. Пришлось менять его на ходу, придумывать.
Елена: Но вообще антропологические проекты часто такие. Мы точно не знаем, что найдем там, куда приедем. Поле нас ведет, а мы за ним пытаемся уследить. А когда этих полей много и нужно еще сделать так, чтобы их можно было сравнить, получается довольно сложная игра.
Беседовала Светлана Абросимова