В 95-м году, когда Европейский университет объявил свой первый набор, а другой ведущий вуз Петербурга умудрился сделать аспирантуру платной, я была уверена, что научная карьера мне не светит. Потому что про ЕУ я ничего не знала — о нем вообще мало кто знал. А сказал мне о нем мой приятель с кафедры матлингвистики за три недели до окончания подачи документов. Я вообще зануда и перфекционист и совсем не люблю авантюры. Но тут я почему-то, прочитав и вызубрив учебник Смелзера, решительно отправилась на вступительные экзамены.
Вид комиссии преподавателей ПНиС меня поразил своим разительным отличием от покрытых мхом профессоров, которых я видела в других местах. У двоих мужчин, страшно представить, даже были длинные волосы. И излишне упоминать, что вызубренные знания из учебника мне не понадобились. По реакции на мои ответы я сразу поняла всё про свой уровень, и меня, конечно же, не удивило, что получила я 4 из 10 и с треском провалилась. Но что и как надо было отвечать, поняла далеко не сразу.
Один вопрос, который мне задал Олег Хархордин, особенно долго не давал мне покоя: «Чем отличается потребление информации от потребления колбасы?». Промучившись лет 7–8, я набралась смелости и задала ему этот вопрос. Ничего не ответил Олег Хархордин. Задумчиво посмотрел он в небо и на стоявшего рядом Вадима Волкова. И еще лет 5–7 мне понадобилось, чтобы понять, что правильного ответа на этот вопрос нет, а задают такие вопросы, чтобы проверить умение человека размышлять — творчески и критически.
Это — то, что гораздо важнее для будущего исследователя, чем определения из учебника, и то, что и сейчас составляет основное преимущество, которое получают выпускники ЕУСПб. А уж в 95-м году уровень рефлексии, к которому ЕУ приобщал своих слушателей, возвышался над поляной российского образования как гора Джомолунгма.
Как же я поступила на следующий год, не понимая требований? Я так усердно ходила на открытые аспирантские курсы и делала свое исследование, что во второй раз у комиссии ко мне не было вопросов — ни про информацию, ни про колбасу. А умение размышлять развилось позже, вместе с сотнями страниц англоязычных научных статей, кучей письменных работ, аспирантскими посиделками и зарубежными стажировками. Мне очень повезло, что за перфекционизмом коллеги из ЕУ разглядели тогда еще и исследовательский потенциал.
А потом мне повезло еще раз, когда Вадим Волков, проходя мимо по коридору, позвал меня в команду выпускников для открытия программы по социологии во ВШЭ. И это была еще одна авантюра, потому что начинали мы с пяти человек, которые по большому счету никогда ничего не преподавали (ну, кроме самого Вадима Волкова). Теперь в департаменте социологии Вышки больше 50 человек; студентов — несколько сотен. Это было больно, но всё получилось. Обе наши программы — и бакалаврская, и магистерская дают кучу хардкорных скилов, но при этом они унаследовали от ЕУ культуру приобщения студентов к критическому мышлению и относительно эгалитарную манеру общения с преподавателями.
И теперь на вступительных экзаменах в аспирантуру, когда абитуриент плавает в определениях, но я спинным мозгом чувствую исследовательские наклонности, я ловлю себя на мысли, что мои вопросы становятся странными образом похожи на вопрос про информацию и колбасу.